Шах приказал также создать отряды стрелков из лука. Лучники должны были явиться на сборные места на коне со своим вооружением и с запасом еды на несколько дней.
Наконец шах повелел немедленно сжечь все селения, расположенные на правом берегу реки Сейхуна (Сырдарьи) до восточной границы с кара-китаями, в стране которых появились монголы. Жителей сожженных селений шах приказал изгнать из опустошенной полосы, чтобы монголы, проходя по сожженной местности, не нашли себе там ни крова, ни пищи. Но озлобленное население выжженной полосы убежало к кара-китаям, где мужчины вступили в отряды монголов.
Пока прибывали войска со всех концов Хорезма, шах находился в Самарканде. Окруженный раболепной свитой, он посещал мечети, где слушал красноречивые проповеди шейхуль-ислама. Он усердно молился на глазах многочисленных правоверных, стоявших стройными рядами на площади перед мечетью. Вместе с ними он опускался на колени и громко вслед за имамом повторял молитвы.
В начале года Дракона (1220) Мухаммед созвал чрезвычайный совет из главных военачальников, знатных беков, высших сановников и седобородых имамов.
Все ожидали мудрых и смелых решений, вселяющих бодрость и надежды, от "нового Искендера", "Мухаммеда-воина", как его стали называть со времени разгрома взбунтовавшегося Самарканда и похода в Кипчакскую степь. Усевшись тесным кругом на коврах, все, ожидая шаха, говорили о его военном опыте, о том, что он, конечно, сумеет быстро и победоносно вывести страну из беды.
Тимур-Мелик рассказывал:
– Сегодня падишах объезжал укрепления Самарканда и осматривал работы. Он долго наблюдал, как тысячи согнанных отовсюду поселян и рабов копали рвы. Земля замерзла и плохо поддавалась ударам лопаты. Шах рассердился и крикнул: "Если вы будете так медленно работать, то дикие татары, примчавшись, только побросают в городские рвы свои плети, и рвы наполнятся ими доверху". Это услыхали работавшие, и сердца их наполнились ужасом. "Неужели, — сказали они, — у Чингиз-хана так много воинов?"
В залу совещания вошел хорезм-шах, непроницаемый и молчаливый. Он уселся на золотом троне, подобрав под себя ноги. Главный имам прочитал короткую молитву, закончив словами: "Да сохранит аллах благословенные, цветущие земли Хорезма для пользы и славы падишаха!" Все подняли ладони и провели концами пальцев по бороде. Шах сказал:
– Я жду помощи от каждого из вас. Пусть все по очереди укажут меры, которые считают наилучшими.
Первым говорил великий имам, украшенный познаниями во многих науках, престарелый Шихаб эд-Дин-Хиваки, прозванный "столп веры и твердыня царства".
– Я повторю здесь то, что всегда говорил с высоты мембера 95 в мечети. Достоверный хадис 96 пророка — да будет благословенно его имя и прославлено! — говорит: "Кто будет убит при защите своей жизни и имущества, тот — мученик, тот джахид". Все сейчас должны из мрака мирских дел выйти на путь повиновения и разбить отряды забот мечом отваги и усердия.
– Мы все готовы сложить наши головы на поле битвы! — воскликнули сидевшие.
– Но что же ты советуешь? — спросил шах.
– Ты — великий полководец, ты — новый Искендер! — сказал старый имам. — Ты должен двинуть все твои бесчисленные войска на берега Сейхуна и там встретить в решительной битве язычников-монголов. Ты должен со свежими силами напасть на врагов, прежде чем они успеют отдохнуть от тяжелого пути по пустыням Азии.
Мухаммед опустил глаза, промолчал и приказал говорить следующему.
Один кипчакский хан сказал:
– Необходимо пропустить монголов во внутренние пределы нашего царства. Тут, зная хорошо местность, мы легко уничтожим их.
Другие кипчакские ханы советовали предоставить Самарканд и Бухару своей участи, полагаясь на крепость их высоких стен, а позаботиться лишь о защите переправы через многоводную реку Джейхун, чтобы не пустить монголов дальше в Иран.
– Я знаю хорошо этих грубых кочевников, — сказал один хан. — Они пройдут по стране, пограбят ее, но долго здесь не останутся. Они не любят жары. И они и их кони привыкли к холодной зиме. Пока монголы будут у нас хозяйничать, постараемся сберечь нашего любимого падишаха, — да продлится на сто двадцать лет его царствование! Мы отступим за хребты Гиндукуша и пойдем дальше к Газне. Там мы соберем новое большое войско. Если же окажется необходимым, то мы сможем удалиться в Индию. А тем временем монголы насытятся добычей и вернутся обратно в свои степи.
– Речь малодушного! — проворчал Тимур-Мелик.
Мухаммед спросил своего сына Джелаль эд-Дина:
– А ты что предложишь?
– Я твой воин и жду твоего приказания.
– А ты, Тимур-Мелик?
– Побеждает нападающий. А кто только защищается, тот обрекает себя ветру тления, — ответил Тимур-Мелик. — Оттого слабый человек, смело нападая, побеждает разъяренного сильного тигра. А уходит за горы тот, кто поджимает хвост, кто боится встретиться с врагом лицом к лицу. Зачем ты меня спрашиваешь? Я давно прошу тебя: отпусти меня туда, где уже рыщут передовые татарские разъезды. Я испробую в стычках с ними, верно ли попадает моя стрела, не отяжелела ли моя светлая сабля!
– Пусть так будет! — сказал Мухаммед. — Скоро откроются от снегов перевалы, и монголы начнут спускаться с гор в долины Ферганы. Там на монгольских головах ты испытаешь свою саблю. Назначаю тебя начальником войск города Ходжента.
Все опустили глаза и соединили концы пальцев. Ясно было, что шах гневается на прямодушного Тимур-Мелика, невоздержанного в речах, как и неудержимого в битве. Он никогда не подливал меда лести в поток красноречия хорезм-шаха. В Ходженте стоял незначительный отряд, и для испытанного вождя Тимур-Мелика не было почета стать начальником ничтожной крепости. Но в словах Тимур-Мелика скрывались обидные шипы, и Мухаммед добавил:
– Тимур-Мелик утверждает, что побеждает только нападающий. Но войне нужна не слепая храбрость, а рассудительность. Я не обижу и не оставлю ни одного города без защиты. Я тоже думаю, что монголы или татары, закутанные в овчины, не выдержат нашей жары и долго здесь не останутся. Лучшая защита для мирных жителей — несокрушимые стены наших крепостей и...
– И твоя могучая рука! Твоя мудрость! — воскликнули льстивые ханы.
– Конечно, войско, руководимое мною, будет грозной, непоколебимой скалой на пути татар, — сказал Мухаммед. — Разве храбрый Инальчик Каир-хан не держится уже пять месяцев в осажденном Отраре, этим задерживая натиск монголов? Он стойко отбивает все их приступы, потому что я вовремя послал туда в подмогу двадцать тысяч храбрых кипчаков...
– Удалец Каир-хан! — воскликнули ханы.
– Мне говорили верные, знающие люди, что войско татарское по сравнению с моим войском ислама то же, что струйка дыма среди черной ночи. К чему его бояться? Я оставлю в Самарканде сто десять тысяч воинов, не считая добровольцев и двадцати могучих боевых слонов устрашающего вида. В Бухаре имеется пятьдесят тысяч храбрецов. Также и во все другие города я послал по двадцать и по тридцать тысяч защитников. Что же останется от татар Чингиз-хана, если целый год они будут задерживаться у всех крепостей? Новых войск к нему не прибудет, и его силы будут таять, как снег летом...
– Иншалла! Иншалла! (Дай-то аллах!) — воскликнули все.
– А я тем временем, — продолжал шах, — соберу в Иране новые войска правоверных. Я со свежими силами так разгромлю остатки татар, что и внуки и правнуки их побоятся когда-либо приблизиться к землям ислама.
– Иншалла! Иншалла! — восклицали ханы. — Это истинно мудрая речь непобедимого полководца!
К шаху подошел начальник диван-арза (шахской канцелярии) и передал записку. В ней было краткое сообщение, доставленное нищим дервишем, с трудом пробравшимся сквозь монгольские посты, что двадцать тысяч кипчаков, шедших к Отрару и посланных туда шахом, изменили и перешли на сторону монголов. Все смотрели с тревогой на Мухаммеда, стараясь угадать по его лицу, хорошие или плохие вести. Шах сдвинул брови и прошептал:
– Пора, медлить нельзя! — Затем он встал и, выслушав молитву имама, удалился во внутренние покои дворца.
2. КУРБАН-КЫЗЫК СДЕЛАЛСЯ ДЖИГИТОМ
– Эй, Курбан-Кызык 97, эй, шутник! Отныне ты не будешь больше ковырять землю. Хорезм-шах назначает тебя главным начальником своих храбрых войск. — Не слезая с коня, джигит стучал рукоятью плети в низкую, кривую дверь хижины Курбана.
– Что еще за новая беда стряслась над нами? — кричала худая сгорбленная старуха, мать Курбана, торопливо ковыляя с огорода.
– Выходи скорее, Курбан! Чего он спит днем? Верно, опился бузы. 98
– Где нам думать о бузе! — причитала старуха. — Сперва Курбан целую ночь сторожил на канаве, пока не пошла вода, затем он заливал свой участок, а потом один дрался с четырьмя соседями, — они хотели раньше времени отвести его воду на свои пашни. Теперь Курбан весь в синяках лежит и охает.
