любое событие является лишь его частью.
Но остается проблема: нужно найти понятие, противоположное «предназначению» (то есть антитезе события). Согласно методу Аристотеля, это должно быть нечто «без предназначения», то есть нечто, что никуда не направляется, не имеет подлинного места, субстанции и таким образом является лишь псевдособытием, элементом псевдопредназначения 134. И это означает, что чем бы в итоге ни оказалось событие, единственное, что мы можем о нем сказать, – это то, что оно не является предназначением, то есть не является целым процессом, который может наделить контингентность значением места в последовательности, местоположении или рас-положении (situ-ation). Это значит, что событие не является и никогда не может стать целым того, частью, элементом или фактором чего оно является, кроме как в самом конце, когда оно вступает в свои права или наконец находит место, в котором ему суждено было оказаться. Возможно, именно это имел в виду Хайдеггер, когда говорил об истории как о «заброшенности» Dasein в сторону места, которого оно никогда не достигнет, и определял судьбу Dasein как eine Verwindung 135, блуждание, скитание, дрейф, скольжение или странствование, которое никогда не приведет в пункт назначения, потому что предназначение предполагает обладание собственным качеством, а человечество ohne Eigenschaften 136.
Но сейчас, чтобы продолжить наше рассуждение, нам необходимо установить, какое понятие является противоположным событию, а не противоречит ему, и если, как мы уже сказали, оно не может быть ни целым (каковым является предназначение), ни другими частями целого кроме самого себя, то тогда событие должно быть чем-то еще, то есть ни частью целого, ни целым целого. Как мне кажется, оно может быть только некоей комбинацией без-событийного и не имеющего предназначения. Отсюда, я предполагаю, и происходит модерн(истск)ое противопоставление события и структуры как модель научного толкования природы исторического. В соответствии с модернистским подходом, структура занимает место предназначения, провидения, судьбы, фортуны и тому подобных вещей. В то же время в структуралистской парадигме «значение» вещей человеческих оказывается не чем иным, как их формой, восставшей против «природы», которая все явственнее демонстрирует, что она – немногим более, чем «хаос». В этой модели событие – это то, что нарушает структуру и сопротивляется включению в то, что есть «на самом деле». С онтологической точки зрения, каждое событие – это замешательство и вызов: замешательство для всеохватности структуры и вызов для способности структуры наделять значением все, что «есть на самом деле». Неудивительно, что структурализм оказался полной противоположностью исторического взгляда на мир. История, будучи набором событий, каждое из которых является индивидуальным происшествием (своего рода «конкретной универсалией», которая сопротивляется любой универсализации, с одной стороны, и редукции до набора частностей, с другой), оказывается не более чем состоянием, которого стремится избежать любой структуралист.
Все это могло бы вызвать недоумение, если бы не тот факт, что за пределами различных областей исторических исследований и тех дисциплин, ключевым компонентом которых остается своего рода «исторический метод», понятие события как элемента научной мысли было сильно дискредитировано. Это понятие остается основополагающим для определенного вида литературного письма: романа (novel), романтики (romance), поэзии, теологии, мифа и т. д. – такого рода произведений, которые можно назвать «воображаемыми» или «вымышленными» и генеалогия которых в целом восходит к донаучным способам мышления о мире и его объяснения, жизни с миром, а не за счет него. Более того, существует масса современных произведений, которые утверждают, что понятие события и в особенности такое понятие события, которое составляет и санкционирует веру в реальность «истории», несет отпечаток мифологического мышления и в действительности имеет больше общего с религиозной идеей чуда, нежели с научной концепцией события.
Эти современные произведения берут свое начало в гибридном жанре «исторического романа», который нарушает правила игры, сформулированные профессиональными историками, и открыто работает с проблемой отношения между прошлым и настоящим, с неоднозначным характером «недавнего прошлого» и с парадоксальным присутствием прошлого в настоящем. Я говорю о произведениях Скотта, Мандзони и Дюма, но также Бальзака, Стендаля, Флобера, Диккенса, Толстого, Теккерея, Троллопа, Конрада и других менее выдающихся писателей. Именно исторический роман заложил фундамент модернистского романа, в котором событие начинает рассыпаться, а границы между прошлым и настоящим становятся столь же размытыми, как и границы между сознанием и бессознательным. Модернизм, провозглашая новизну «того, как мы живем сейчас», восстанавливает архаику, прежде заброшенную историками в силу отсутствия документальных свидетельств и отданную на милость археологам и «антикварам», в правах источника смысла «реальности».
Как утверждает Ауэрбах и другие исследователи, модернизм далеко не является бегством от реализма и истории. Он освобождает историческое событие от приспосабливающего воздействия «сюжета», покончив с самим «сюжетом». Более того, модернизм вовсе не отказывается от реальности в пользу фантазии, а демонстрирует, сколько фантастического содержится в «реальном». Модернизм не только расширяет охват исторического события в горизонтальной плоскости, позволяя ему проникать в соседние временные зоны. Он также раскрывает глубину исторического события, показывая, сколько слоев смысла в нем скрывается, как нестабильны его колебания, насколько оно устойчиво к затвердению.
Модернизм исследует глубины исторического события тем же самым способом, которым психоанализ исследует глубины события психического 137, и, более того, он меняет отношения между событием и его контекстом, размывая границу между ними. Все это приводит к появлению нового вида литературного письма, в котором граница между основанным на фактах и фикциональным дискурсом размывается; письма (пресловутого écriture), которое разрушит художественный авторитет предшествующего ему реализма XIX века. В дальнейшем история, историческое событие и сама историчность будут захвачены новым типом литературного письма, которое, за неимением лучшего термина, мы можем называть постмодернистским 138.
Однако недостаточно просто указать на «новый вид письма», чтобы описать, как в наше время изменилось представление об «истории» и «событии», ее типичном содержании. Ведь специфически «исторический» способ рассказа о том, как был изобретен «новый тип письма», требует, чтобы мы определили новое «содержание» или феномен, адекватным способом репрезентации которого считается новый вид письма. Я уже привел «модернистское событие» в качестве такого рода содержания, феномена и референта. Здесь я пойду дальше и предположу, что «субстанция» «содержания» этого нового вида события содержится в историотетизированной (historiotheticized) 139 идее «травмы».
Я не могу завершить это рассуждение об историческом событии, не упомянув то, что часто называют новым видом исторического события – так называемое травматическое событие. В своем современном значении понятие «травмы» происходит из медицины, где оно обозначает рану или, точнее, нарушение целостности кожного покрова или кости и оставшийся в результате шрам – физический или психологический. Понятие «травма» и образованное от него прилагательное «травматический» довольно часто используются для описания определенного вида
