Ознакомительная версия.
Цитируемый документ представляет также интерес в том отношении, что он дает ясное представление о механизме принятия решений в годы правления Елены Глинской. 10 сентября 1534 г. троицкий игумен Иоасаф с братией «великому князю и великой княгине били челом, чтоб государь и государыни пожаловала [опять глагол в женском роде единственного числа! — М. К.], велели пошлину имати по старине, по осми денег с лошади. И князь велики и великая княгини обыскали о том бояр, и боярин Михайло Васильевич Тучков сказал, что отец его был в конюшых, а имали при нем Сергеева манастыря пошлины с лошади по осми денег с лошади. И князь великий и великая княгини игумена Иасафа з братьею пожаловала [так! — М. К.], велела ныне и вперед пошлину имати по старине, по осми денег с лошади»[385].
У великой княгини не было никакого опыта государственного управления, и поэтому при принятии решений, надо полагать, ей часто приходилось прибегать к советам и помощи бояр, служивших ранее ее покойному мужу.
Не позднее осени 1534 г. подданные усвоили новую формулу обращения к верховной власти — с непременным упоминанием юного государя и его матери-государыни. Именно такая формула употреблена в грамоте кн. Андрея Шуйского новгородскому архиепископу Макарию, написанной, видимо, в декабре 1534-го или начале января 1535 г. (подробный разбор и датировка этого документа даны выше, во второй главе книги). Находившийся в заточении опальный князь просил владыку «печаловаться» о нем в Москве: «…православному государю великому князю Ивану Васильевич(ю) и его матере государыне великой княине Елене печалуйся, чтобы государи милость показали, велели на поруки дати»[386].
Как мы уже знаем, эта мольба опального не была услышана: А. М. Шуйский оставался в заточении до смерти Елены Глинской. А вот у воеводы кн. Федора Васильевича Овчины Оболенского, попавшего в плен при взятии литовскими войсками Стародуба 29 августа 1535 г., было больше оснований надеяться на милость «государей». Князь Федор беспокоился о своей семье, оставшейся в Москве, и об имуществе. За помощью он обратился к своему могущественному двоюродному брату — князю Ивану Федоровичу Овчине Оболенскому, фавориту великой княгини. В ответном письме И. Ф. Оболенского, написанном в ноябре 1535 г., просьба пленного воеводы изложена следующим образом: «Да писал еси, господине, к нам, чтоб нам бити челом государю великому князю Ивану Васильевичю всеа Руси и матери его государыне великой княгине Елене, чтоб государь князь великий и государыня великая княгиня Елена пожаловали, семью твою и сына твоего велели поберечи, и в подворье и в селех велели устрой учинити и беречи»[387]. Просьба была выполнена: «И мы, господине, — сообщал Иван Овчина своему двоюродному брату, — от тобя государю великому князю Ивану Васильевичю всеа Руси и государыне великой княгине Елене били челом; и государь князь великий и государыня великая княгини Елена пожаловали, семью твою и сына твоего устроили и беречи приказали, и подворие и села приказали беречи, как им Бог положит на сердце»[388].
Поскольку текст процитированной грамоты был внесен в официальную посольскую книгу, можно не сомневаться в том, что титулы упомянутых в ней высоких лиц были приведены в полном соответствии с тогдашним придворным этикетом.
Находившийся в литовском плену кн. Ф. В. Овчина Оболенский вновь напомнил о себе в 1536 г.: его слуга Андрей Горбатый написал по приказу своего господина письмо кн. Дмитрию Федоровичу Оболенскому, сыну пленного воеводы. Автор послания понимал, что на пути к адресату оно пройдет через многие руки (собственно, и само письмо сохранилось в виде копии, снятой в канцелярии литовского гетмана Ю. М. Радзвилла[389]), и поэтому очень тщательно выбирал выражения. В частности, полностью написаны все титулы: и гетмана Ю. Радзивилла, и боярина И. Ф. Овчины Оболенского, и, разумеется, юного московского государя и его матери.
Князь Федор просил сына похлопотать перед московскими властями о своем освобождении из литовского плена. Вот как эту просьбу излагает его слуга Андрей Горбатый: «И отец твой государь мой князь Федор Васильевич мне приказувал, штобы яз к тобе писал, штобы ты государя великого князя Ивана Васильевича всея Руси бояром и дьяком бил чолом, штобы государя великого князя бояре и дьяки сами отца твоего жаловали, а государю великому князю Ивану Васильевичу всея Руси и матери его государыни великой княгини Олене печаловалися, штобы государь князь великий Иван Васильевич всея Руси и мать его государыня великая княгиня Олена отца твоего у короля польского и у великого князя литовского у полону не уморили, из вязеней [пленных. — М. К.] бы государь князь великий у короля отца твоего выделал»[390] (выделено мной. — М. К.).
Обращает на себя внимание различие в написании титула Ивана IV и его матери: юный монарх именуется «государем великим князем всея Руси», а Елена — «государыней великой княгиней»; объектная часть титула («всея Руси») во втором случае опускается. Это различие в титулах подчеркивало тот важный факт, что носителем суверенитета — государем всея Руси — на международной арене мог выступать только один человек, Иван IV. Его мать-соправительница не могла претендовать на эту роль. Поэтому о полном равенстве титулов (а следовательно, и статуса) двух «государей» говорить не приходится. Лишь во внутриполитической сфере «дуумвират» был признан официально.
Указанная формула соправительства, встречающаяся, как мы видели, и в летописях, и в документальных источниках рассматриваемой эпохи, содержала, по существу, самое краткое обоснование права Елены на высшую власть — указание на ее кровное родство с царствующим государем: «князь великий Иван Васильевич всея Русии и мати его государыня великая княгини Елена». Есть, однако, основания полагать, что сама правительница использовала другой способ легитимизации своей власти. На такое предположение наводят некоторые документы, относящиеся к периоду резкого обострения отношений между нею и удельным князем Андреем Старицким. Подробный анализ этого конфликта, приведшего к так называемому Старицкому мятежу 1537 г., будет дан в следующей главе; здесь же я остановлюсь только на статусе великой княгини Елены, каким он предстает в документах.
В обстановке взаимного недоверия между великокняжеским и старицким дворами князь Андрей Иванович прислал в Москву своего боярина кн. Федора Дмитриевича Пронского с «речами», которые должны были развеять возникшие против него подозрения. По существу один и тот же текст «речей» посланец князя Андрея должен был произнести сначала перед великим князем, а затем перед великой княгиней Еленой. Но при полной идентичности содержания эти тексты заметно отличаются деталями статусного характера. В «речах», адресованных Ивану IV, обострение отношений между московским и старицким дворами связывается только с решениями и действиями юного государя, а его мать даже не упоминается[391]. Можно было бы ожидать, что в словах, которые посланец Андрея должен был сказать «государыне великой княгини Елене», именно она окажется в центре внимания, но этого не произошло: в «речах», адресованных Елене, вновь перечисляются распоряжения великого князя, а его мать если и упоминается в контексте описываемых событий, то только вместе с сыном; в этом случае в тексте употребляется множественное число — «государи»: «…и нам ся, государыня, видит, — заверял князь Андрей правительницу, — что вам, нашим государем, неверно мнитца на нас…»; «…и вы б, государи, — просил он, — пожаловали, покозали милость, огрели сердце и живот холопу своему своим жалованьем…»[392]
Из «речей» князя Андрея складывается впечатление, что, несмотря на внешнюю почтительность, несмотря на признание ее «государыней своей»[393], он рассматривал Елену только как отправительницу сына-государя. Какой-то самостоятельной роли, судя по тексту процитированного документа, старицкий князь за великой княгиней не признавал. Хотя государю в ту пору еще не было и семи лет, но в глазах Андрея Старицкого именно он был источником всех легитимных решений.
Не менее любопытен ответ Елены посланцам князя Андрея. Обращает на себя внимание уже заголовок этого документа: «Ответ великого князя Василья Ивановича всеа Руси [велики]е княгини Олены княж Ондрееву Ивановича боарину князю Федору Дьмитреевичу Пронскому да диаку Варгану Григорьеву»[394]. Как видим, Елена представляет себя вдовой великого князя Василия III. В обоснование своих действий она многократно ссылается на «приказ государя своего, великого князя Василья Ивановича всеа Руси»[395], и становится ясно, что именно воля покойного мужа служила Елене источником легитимности ее решений. Интересно, что в тексте «ответа» великая княгиня полностью заслонила собой своего сына — юного Ивана IV: это она принимает посланцев старицкого князя и его грамоты, посылает к нему своего боярина и дьяка, заверяет в отсутствии у нее какого-либо «мненья» против Андрея Старицкого и т. п. Лишь один-единственный раз правительница упомянула своего сына, причем в совершенно несамостоятельной роли: «…а мы по государя своего приказу, и с своим сыном с Ываном, к нему [князю Андрею. — М. К.] любовь свою держим»[396].
Ознакомительная версия.
