- Э, сердце! Да ты песни хорошие знаешь! Спой-ка еще, спой; я барину скажу, ты и ему запой, он тебе подарит что-нибудь.
Оксана Самойле отвешивала низкий поклон.
- Оставьте меня, дядюшка, увольте! Коли я жива, то не томите, меня в гроб заранее не гоните! Пропала моя честь, и душенька моя распропала... горько-с!
- Да разве тебе плохо тут жить-то, разве тебя не холят все? Или ты его и взаправду не любишь?
- Не спрашивайте меня про это; про это доля моя знает, бедная, горемычная... Маюсь я так-то у вас, почитай, как неживая...
Дважды, впрочем, в первые месяцы пыталась Оксана убежать. Один раз нашли ее на сеновале, куда она спряталась было, как-то уйдя до зари сверху из дому и ожидая, пока ворота отопрут. Потом она тайком переоделась в платье Домахи, повязалась ее старым платком, накинула на плечи ее шубейку и с ведром так дошла было уже до колодца. Но тут узнал и воротил ее поваренок Антропка. Сильно она просилась у него, молила его, кланялась ему, обещаясь заплатить за свой побег.
- Э, сволочь! - заключил на эти вопли Антропка,- еще на вас смотреть! С жиру беситесь! Марш назад, к барину-то! Чего слезы распустила! Туда же в недотроги мостится!
И он ее силой воротил, притащив в самый кабинет полковника, которого, впрочем, тогда дома не было.
Строгости надзора над Оксаною не прекращались.
- Пока она у меня, всем вам двойное жалованье,- решил Панчуковский, созвавший всю дворню по случаю этого второго приключения,- слышите? всем двойное жалованье, сколько бы времени тут ни прожила.
- Слышим,- будем стараться-с!
- А тебе, Антропка, вот... за услугу!
Полковник бросил Антропке депозитку. Тот ему ручку поцеловал.
- Так я же, смотрите, не шучу. А уйдет, всех долой прогоню... Слышите?
- Будьте спокойны-с; мы уж не выпустим Оксанки-с.
- Да языки держите тоже на привязи; а выйдет что-нибудь какая сплётка,- кроме того, что прогоню, еще вздую. Слышите? плети! Ведь вы меня знаете.
- Слушаем-с, как не знать! - ухмылялась беспаспортная дворня.
- То-то же!
Полковник в тот же вечер, после нового побега, отправился наверх к беглянке.
- А тебе, плутовка, не стыдно? бросать меня, а? Ну, скажи, не стыдно? Что тебе отец-то Павладий? Лучше тебе там жилось что ли, как ты там стряпала, дрова да воду носила?
Молчание.
- Домаха, уйди отсюда...
Домаха вышла за двери. Полковник с Оксаной остались одни.
- Оксаночка, не стыдно ли? Ты здесь, как у матери в холе! А бросишь меня,- ведь я поймаю, что тогда будет? Ведь я со дна моря найду тебя опять!
Опять молчание. Полковник треплет пленницу по щеке, обнимает ее, целует, на колени к себе посадил.
- Ведь я тебя не упущу больше; ни-ни! извини, уже, шалишь! Никому тебя не отдам...
Новое молчание.
- А поймаю,- извини: на конюшне, душечка, высеку... О, я злой на это! Чик-чик,чик-чик! да!..
Оксана становится белее стены. Полковник обнимает ее еще крепче.
- Да, уж за это извини, я не люблю шутить! У меня будь, мое сердце, покорна - озолочу тебя, а непокорна - и сам прогоню, только прежде розочек всыплю... Ну, что же ты молчишь? Целуй же меня, ну, обними!.. Вот так! да крепче, крепче... еще!
"Боже, господи! Хоть бы ты убил меня тут! - думает Оксана, обнимая полковника,- или хоть бы я на это змеей была, чтоб от моих губ-то он сырою землею почернел!"
- Да что же ты молчишь, насупилась, будто сердишься на меня? Э! Я этого тоже не люблю, ты знаешь! Ну, коли убежать хотела и тебя простили, так смейся! Смейся же, говорю тебе, смейся!.. Вот так, так... Ну, а теперь опять целуй!., так! и опять смейся!.. Покоришься, будешь по воле жить... у меня тоже мещаночка такая была!..
Оксана сквозь слезы обнимала Панчуковского, приневоленная, ластилась к нему, скрывала горе и муки свои. А когда она оставалась одна, то рыдала, весь свет проклиная; ей особенно мучительными казались немые стены ее вышки, и она долго-долго, сама не зная о чем думает, смотрела все на узенькое окошко с железною решеткой в своей комнатке да на двери, будто все ожидая кого-то и будто не веря еще, чтобы ее мучению не могло быть когда-нибудь нежданного конца.
Зато с новым слугою полковника Оксана любила гулять в те дни, когда более и более хиревшая оберегательница ее Домаха не сходила по целым дням с своего коврика, от ее дверей, из темного уголка на верхней площадке лестницы. Аксентий Шкатулкин был человек уже не первой молодости, сильно потертый, как видно, и помятый жизнью. Он держал себя весело, но вместе с тем как-то степенно и набожно, как многие русские люди, окончательно положившие перейти от широкой и загульной жизни к покаянию, если только этому покаянию выпадало на долю действительно когда-нибудь осуществиться. Он ходил чистенько, не пил, не шумел, не бегал в шинок, тотчас сошелся со всею дворнею и часто молился вслух, особенно на сон грядущий. В его полотняной сумочке, когда он смиренно приплелся от Шульцвейна к полковнику, оказались и были замечены дворней кожаный бубен с погремушками и святцы.
- Да вы, почитай, не из духовных ли? - допрашивали его на первых порах дворовые полковника.
- О, никак нет-с! о, ей-же-богу, нет! Я простой-с . человечек так себе-с...
- Так, верно, вы из музыкантов чьих-нибудь, того-с, тягу дали?..
- О нет! и это, ей-же-богу, нет! и не из музыкантов.
- Так зачем же вам бубен да святцы?
- Когда мне скучно бывает, я помолюся, когда же весело - в бубен поиграю...
- Бррраво! - закричал на это кто-то из батраков,- таких-то нам и надо!
Оксана, повторяем, не отказывалась гулять с Аксентием. Уйдет с ним за ворота, а там к батрацким избам, к овчарням, к колодезю, а часто и в поле. Сядет с ним на пригорке, слушает его, смотрит в степь на поля, как там на зиму под жито пашут, вороны за плугом ходят, или сама что-нибудь говорит Шкатулкину, облегчая душу.
- Вы вот, дядюшка Аксентий Данилыч, не то, что наш Самойло Осипыч.
- А как-с так, моя царица? говорите.
- Да вы вон тоже приставлены, а добрее его.
- Вы полагаете-с? Быть тому не может-с! Так ли?
- О как же! И еще я-с впервые, можно сказать, вижу такую услужливость, хоть вы и стары-с, дяденька.
- Вы полагаете? Так-с! пусть я стар. А вы бы меня полюбили, коли бы я, примером сказать, не холуй был, а тоже, положим, полковник-с? Отвечайте на это, барышня, а?..
Оксана повеселеет от шуток Аксентия и часто, бывало, шутит с ним, смеется от души. Они в поле и в карты на виду у всех играли. Либо Оксана шьет, а Шкатулкин сядет против нее, поодаль на корточках да посвистывает, в бубен играет. Полковник сам это видел иногда с балкона и хвалил Шкатулкина за услужливость.
- Вы, барышня, сиротка-с? - спрашивал Аксентий.
- Да-с. А вы?
- У меня не спрашивайте. Я непотребен-с...
- Как-с, непотребны? Это как-с?
- Я бродяга-с чуть не сызмальства. Отца-мать хоть и помню, да что толку? Мало они меня учили, что таким дураком стал.
- Жаль вас, жаль, дяденька...
- Да что меня жалеть-то? Говорю вам, что я никуда не годен-с стал. Вы вот лучше, барышня, скажите... правда ли это, что вы... дочь убитого беглого-с бедняги, бурлачка-с?.. того вот, что тут неподалечку когда-то был зарезан, тоже... извините... другим бродягой-с!
- Правда... ох, правда, дядюшка! я самая и есть... А вам меня жалко? Кто вам сказывал?
Шкатулкин мялся на месте, закидывался навзничь, посвистывал и опять вставал. День вечерел. Они сидели у колодца, над оврагом, в виду широкой зеленой поляны, по которой паслись овцы и лениво ходил пастух.
- Мне-то вас жалко ли? - замечал Аксентий, оглядываясь,- мне-то жалко ли?
- Да-с.
- Еще бы вас не жалеть-с, когда я... так сказать... с вашим батюшкой, выходит... с тем-то вот, значит, с зарезанным...
- Ну, ну?
- Я с ним, с вами, выходит, вместе и шел в это-то место, когда впервые бежал из России...
- Так вы, дядюшка?..
- Э! уж вы, барышня, и допрашивать? Скоро больно! Я только говорю вам, знал вашего покойника батюшку и мертвым его видел, как хоронили его, бедняка, в Таганроге; в больнице он и умер-с... А вас вот только девочкою видел... Только вы никому ни слова про то,- слышите? А то меня откроют. Ведь я тоже несчастный-с, в бегах от господ... Я и убежал сюда. А вы молчите: что толку-то сказать! Я вам не помогу... Моему же барину, полковнику, я ныне привержен, аки раб-рабский, и готов за него в огонь и в воду-с.
Читатель, разумеется, уже угадал, что Аксентий Шкатулкин был не кто иной, как давно нами оставленный Милороденко, некогда друг и вожака Левенчука! Судьбе угодно было, чтобы в новых подвигах своих, спасаясь от поисков нахичеванской полиции, он попал теперь именно в дом главного свата всех беглых в крае, Панчуковского, чтобы встретиться у него с Оксаной, о детской судьбе которой первый он же передал когда-то бедному Левенчуку, идя с ним глухими дорожками на юг в степное приволье. И этой же судьбе, наконец, угодно было, чтобы Панчуковский, получив газеты от своего кровного недруга, отца Павладия, не прочитал в них публикации о последних беглых, с описанием примет Милороденко и его страсти к светскому разговору.
