Оксана между тем сильно обрадовалась, что встретилась с человеком, хоть и преданным ее губителю-полковнику, но, как видно, с добрым, честным, разговорчивым и жалостливым. Ее радовало на ее скуке и то, что между нею и слугою полковника затеялось даже и нечто сокровенное, тайна завелась; он видел ее когда-то в детстве, видел и бедняка, ее отца, которого она сама не помнила, просил ее не говорить об этом никому, и она молчала, держала слово.
- Аксентий Данилыч, голубчик! - сказала она ему однажды, сидя с ним на крыльце и гадая ему в карты,- я все вам скажу, про все загадаю, только сослужите мне службу!
- Какую?
- Помогите мне уйти к отцу Павладию или известите его, дайте мне воротиться к нему! - шептала Оксана, оглядываясь.
Шкатулкин на это громко расхохотался, так и залился колокольчиком.
- Ах, вы шалунья, барышня! Да разве это возможно-с? Да меня полковник за вас щелчком, одним махом порешит-с! Что вы! Да я ему предан... я ему предан, как отцу родному. Куда! сказать правду, и родному отцу-то я вряд ли был бы так предан.
Оксана смиряла пылкие надежды, просила ей хоть огурчика тайком пронести, селедочки: ей начинало что-то жечь под ложечкой! голова все кружилась. Аксентий на это усмехнулся, смекая о близкой радости полковника. Зато в другой раз сам Аксентий заводил такую речь:
- Барышня, а барышня!
- Что?
- У меня тоже к вам дело есть...
- Какое?
Это было в воскресенье. Самойле и Аксентию барином было поручено свозить Оксану в соседнюю греческую деревушку, в церковь, куда почти никто из православных помещиков не завертывал. Она давно просилась у полковника помолиться. Верные слуги исполнили приказ в точности. Освежили пленницу прогулкой и дали ей вместе с тем помолиться. Аксентий вошел с ней в церковь, дал ей сделать три поклона, поцеловать образ, прочесть молитву и вывел ее обратно, "Будет-с!" - "А как крикнула бы я в церкви?" - шутила дорогою Оксана. "Э, вы не заметили, там наши батраки были... барин и об этом распорядился..."
Итак, Оксана спросила у Шкатулкина, какое же у него к ней дело. Они ехали в коляске. Самойло сидел на козлах, а Шкатулкин рядом с Оксаной внутри экипажа. Они говорили шепотом.
- Вы вот меня все за старика считаете, барышня, а у меня душа молодая. Мне жаль вас, очень жаль, барышня! Скажите: что если бы настоящий-то... ваш милый, Левенчук, что ли, он вдруг явился бы к вам?
Оксана побледнела и чуть не вскрикнула. Аксентий ее вовремя остановил.
- Любите ли вы его по-прежнему, барышня, своего-то дружка настоящего, мужика-то, нашего брата? Любите? Или вы совсем...
- Не мучьте моего сердца, Аксентий Данилыч...
- Да скажите, любите? Или вы от барина уж не отстали бы?
Оксана склонилась на грудь, руки ее упали, слезы выступили из глаз.
- Люблю... я-то люблю Левенчука... да только в глаза-то ему как я теперь посмотрела бы?.. И как он теперь меня захотел бы вызволить?..
- В глаза? Он-то?
- Да!
Аксентий посвистал будто про себя.
- Как вы, а я бы еще сызначала штуку барину бы сделал...
- Какую?
Аксентий ничего не ответил.
- Грех вам, дядюшка! Вы думаете, что я охотой...
Оксана залилась слезами.
Лошади добегали уже к хутору. Оставалось версты две.
- Дядюшка! - шепнула судорожно Оксана.
- Что, мое сердце? Фу, какая вы антиресная!
- Что вам дать за волю-то мою?
- Чем заплатить-то мне?
- Да.
Аксентий склонился к ее уху:
- Коли бы у вас хоть миллион был, барышня, а я, значит, моего барина, распредобрейшего Владимира Алексеича, ни за что бы не променял. Я пошутил-с! Будьте ему покорны во всем, аки я сам раб, смерд-смердящий, верен ему! Это вам-с мой совет.
Подъезжая к воротам, Шкатулкин сказал опять:
- Вы обо всем, что я вам говорил, ни гу-гу. Слышите?
- О! я-то никому...
- То-то же, барышня, а то ведь я и ножом пырну! Скажете - я, значит, пропал, а меня не замай - в острог-то не хочется...
Аксентий ловко отворотил конец рукава и за лацканом показал нож. Оксана помертвела.
- Это-с я всегда про запас ношу. А вы будто ни про что и не слышали. Я здесь чужой и вы чужие-с... Выдадите про мои лишние с вами разговоры, ведь ничего не выиграете. Пожалуйте-с ручку, сударыня, приехали! Миль-пардон! добавил он громко, уже у крыльца.
Ловко выпрыгнув из коляски, Аксентий свел Оксану еще ловче по ступеньке наземь, потом в сени.
- Вам бы нашей барыней быть, повелительницей, полковницей! - весело заключил он, снимая шляпу с кокардой, когда Оксана в яркой алой клетчатой юбке и в дорогом платке и монистах входила с крыльца в сени. Полковник начинал одевать ее щегольски.
- Лошадей выпрячь, да и выводить получше! - крикнул между тем полковник из окна кучеру, не без радости подхватя на лету слова Шкатулкина и самодовольно любуясь соблазнительною красотой Оксаны, ее здоровым полным станом, густыми русыми косами, побледневшим и слегка захудалым лицом, слегка впалыми томными глазами, и этим живописным украинским нарядом, шитою пестрыми шелками сорочкой, монистами и яркою алою клетчатою юбкой.
"О! теперь я за нее спокоен, она не убежит! - решил в восторге полковник, провожая глазами щегольскую четверню любимых лошадей, удалявшихся в мыле и в пене к конюшне.- Вот я поеду на торги, пшеницу продавать в Бердянск и ее возьму, в театр повезу, еще платьев ей понаделаю. Наряды кого не соблазнят!.. Да, кажется, она уже и беременная... Все в ней хорошо; пылу только этого нет; какая-то вялая будто, тихая да молчаливая..."
Где-то, у кого-то при каком-то разговоре у Панчуковского завязался спор о преданности владельцам крепостных дворовых. Полковник доказывал, что верность и честь - принадлежность одних людей благородной крови, что если есть звери породистые, то есть и люди породистые, люди белой кости.
- Я, господа, демократ в душе; но кровь, лучшие предания человеческой семьи - это такие вещи, такие, что я...
- Ах, полковник, ваша правда! - перебила его соседка Щелкова, протискивая свой чепец и свой чубук в кружок, по обычаю обступивший местного Токвиля,- я вам расскажу свежий пример...
- Какой? Какой? - спросили слушатели.
- На днях я ездила к золовке моей, за Дон. На одной из этих скверных донских станций собралась огромная толпа проезжающих. Куча всяких подорожных лежала на столе, а лошадей никому не давали,- ждали какое-то важное лицо третьи сутки...
- Это ужас, ужас! Вот наши почты! вот злоупотребления...
- Не в том дело,- сказала Щелкова,- а вот в чем. Тут же сидела, скучая, одна почтенная и премилая дама, помещица из России. Она молчала, ни с кем не вступала в знакомство, вся в черном, и маленькая дочь с нею. Ее поразило необычайное происшествие: крепостной слуга ее мужа - кажется, покойного уже - мальчик лет двадцати пяти, на которого она возложила в пути все свои нужды, все чемоданы и ключи ему сдала,- этот мальчик, пользуясь хорошей погодой - а погода тогда стояла чудная,- выходил часто за ворота и на крыльцо станции... все смотрел вдаль, я сама это замечала, будто дивился нашим местам; еще подслеповатый такой был и как будто загнанный, скучный,смотрел-смотрел...
- Ну-с, ну?
- Да как был в одном сюртучишке и замасленном картузе,- и дал тягу в степи, пропал без вести.
- Это ужас! - шептали дамы.
- Какая же причина? - допрашивали мужчины.
- Гм! простая-с! - злобно и вместе насмешливо ответила, кашляя, Щелкова,- очень простая, как же вы не догадались! Уж это у нас народец такой, не вези его сюда! Как приехал, поставил нос по ветру, почуял волю и драло! И край-то здесь, упаси господи! Мне что! Я больше вольными работаю; да где денег-то взять, где взять их нам, горемычным?
- Что же, нашли этого лакея?
- Куда вам его тут найти! И бежал-то он, как говорят, потому, что через барыню ожидал попасть в чужие знакомые руки. Так на станции ямщики после толковали.
- Барыня же это кто такая?
- Перепелицына. Я в подорожной смотрела, Перепелицына из Моршанска.
Панчуковский чуть не уронил стакана с чаем, бывшего у него в руке, и едва мог скрыть волнение, охватившее его при этой вести.
- Как вы сказали? - отнесся он, сколь мог свободно, к Щелковой.
- Перепелицына-с... Так мне сказали и в подорожной так прописано.
- Где же она теперь?
- В Севастополь, что ли, на могилу мужа, кажется, поехала.
- А мальчик?
- О нем она становому послала объявление и сильно-сильно была стеснена его бегством. Он, впрочем, ее не обокрал, и она его очень любила.
- Местечки-с! - насмешливо завершил этот разговор полковник.
После обедни у отца Павладия в одно воскресенье сидел в гостях причт другой вновь устроенной соседней церкви.
- Вы слышали, батюшка? - передавали весть Щелковой услужливые собеседники,- тут возле, по донскому тракту, ехала помещица и ее лакей на дороге бросил?
- Нет, не слышал. Куда же она сама-то ехала?
- В Севастополь, что ли,- ответил соседний пономарь.
- Что вы, что вы! В нашем уезде, в нашем городе уже живет, поселилась и квартиру у моей тещи наняла! - возразил дьякон.
