- Ты отравил доктора... Теперь ты не вождь!.. Ты убийца друга!..
Коротким движением руки Инхаглик отбросил его в сторону и встал, опираясь на ружье.
- Как ты себя чувствуешь, доктор?
С огромным усилием Боб Хайли сдержался, чтобы не вскрикнуть; как будто ледяное лезвие бритвы полоснуло его по легким. С горечью он успел подумать о том, что какая-то жалкая стекляшка обрывала и жизнь его и планы. И еще он подумал о Куорлсе: вот ради чьей наживы он сейчас умрет! Конечно же, и Куорлс, и компаньоны только посмеются над Бобом Хайли, над этим неудавшимся миллионером, который отдал им свое богатство... Отдал ли уже? Нет! Пусть сами испытают, чего оно стоит.
- Я чувствую себя хорошо, - задыхаясь ответил "доктор". - Да... очень... очень хорошо. Но ты должен чувствовать себя плохо, старая глупая ворона... Это ты убил ни в чем неповинных русских... И ты похоронил четверых своих лучших воинов, а потом еще благодарил меня... благодарил! За что же эта благодарность? За "веселые капли" на похоронах? Или за то, что я отобрал вашу землю и собирался прогнать всех вас отсюда? Ты не можешь быть вождем, потому что ты глуп и доверчив, как теленок... Сюда уже идут мои люди... Они прогонят тебя...
Багровое лицо Инхаглика словно окаменело. Он выслушал "доктора" до последнего слова и, опустив голову, сказал:
- Ты прав... Я не могу быть вождем. Пусть меня судят мои воины. Но знай, они не пустят, ни за что не пустят сюда твоих людей.
Медленно, будто огромную тяжесть, он взял ружье.
- Ты прав и в том, что я доверчив и глуп... Но я никогда не отравлял. Я не настолько подлый... Ты говорил мне, "доктор", что это ружье подарено на счастье? Я думаю - это счастье, убить врага...
Он вскинул ружье, целясь прямо в лицо Боба Хайли...
Главному правителю Российско-американской компании Тебенькову, проживавшему последнее время в Константиновском редуте, доложили, что у крыльца его ждет какой-то индеец. Тебеньков разрешил впустить гостя и приказал кликнуть переводчика. В доме правителя в утренний час всегда были в сборе штурманы прибрежных судов, старшины строительных бригад и зверобойных команд.
Индеец несмело ступил через порог, держа перед собой кожаную сумку.
Переводчик спросил.
- Откуда ты, добрый человек, и зачем явился к начальнику?
- Я пришел с озера Плавежного, - сказал индеец. - Там, за Плавежным, далеко в горах, погибли семеро русских и один индеец, их проводник. Второй проводник, у которого было русское имя Анатолий, просил передать вам сумку. Этот индеец тоже умер, когда пришел к реке Тлышитна.
Тебеньков схватился за край стола; длинные седые волосы его разметались...
- Серебренников!.. Штурман Серебренников... Какое несчастье!..
- Но это не выдумка? Это - правда? - строго спросил переводчик. - Что произошло там, в горах? Они потерпели крушение на реке?
Индеец долго молчал, рассматривая комнату. Тебеньков и его помощники, затаив дыхание, ждали ответа.
- Проводник не успел рассказать нам, как это случилось, - наконец вымолвил индеец в раздумье, будто стараясь припомнить какие-то подробности. - Когда мы увидели его на берегу, он умирал. Он потребовал от нас клятву, что эта сумка будет передана русским. Мы дали эту клятву потому, что проводник был верным человеком, а русский начальник был смелым и добрым.
- Они могли погибнуть на порогах, - заметил кто-то из промышленников.
- Нет, - сказал индеец, - я и мои братья думаем, что их убили "вороны". Когда русские поднялись вверх по реке, вслед за ними прошли "вороны" на пяти байдарах. Но я не знаю, правильно мы думаем или нет. Почему бы "воронам" враждовать с русскими?
Дрожащими руками Тебеньков развязал сумку и достал из нее несколько истрепанных тетрадей.
- Вот и разгадана тайна Медной, - негромко проговорил он, разворачивая широкий лист бумаги. - Первая в истории карта загадочной реки...
Бережно, как величайшую ценность, он раскрыл дневник штурмана и жадно припал к странице.
- Серебренников дошел почти до истоков реки... Нужно было иметь великую волю, чтобы пройти все эти бесчисленные пороги и ущелья и умереть ради науки, гордо умереть, победив...
Он встал. Старшины тоже встали со скамьи и медленно сняли фуражки.
- Мы не остановимся, - твердо сказал Тебеньков, и голос его прозвучал сурово. - Нет, не остановимся! Ты это знал, штурман... Скоро мы поселимся там, где ты открыл месторождение золота и меди. И всегда будем помнить, кто дал нашей родине эти богатства. Мы будем помнить тебя, штурман!
В РУССКОЙ АМЕРИКЕ
В эту прощальную ночь на берегу залива долго горели жаркие костры... Курские, рязанские, тамбовские мастеровые сидели у костров вперемежку с воинами из племени кадьяков, спорили, смеялись, шутили, пели...
На больших вертелах жарилась свежая оленина. Огромные деревянные блюда медленно переходили по кругу из рук в руки. Артельный повар Афанасий, веселый здоровенный детина с багровым шрамом на щеке, едва поспевал добавлять угощения: жареную рыбу, ржаные лепешки, морошку и другие ягоды, дикий чеснок и лук...
Кадьяки угощались степенно, неторопливо, не желая показывать, что голодны. Впрочем, сладкие лепешки тотчас исчезали с блюд, - для многих из островитян это лакомство было новинкой.
А когда Шелихов подал знак и Афанасий налил по чашке рома, русская и кадьякская песни слились в одну, и предводитель островного племени, косматый раскрашенный старик, - спросил с улыбкой:
- Смотри, Шелих, наши люди, как братья... Ты не угрожал нам ни оружием, ни огнем, ты пришел к нам как родной...
- Это потому, Ингалак, что оба мы, - и я, и ты, - хотим, чтобы наши люди были счастливы, - ответил Шелихов.
Вождь наклонил седую голову.
- Я верю тебе, Шелих: ты хочешь моим людям добра. Потому сорок моих молодых воинов с таким желанием уходят с тобой в далекую Россию. Скажи им слово - и они пойдут с тобой на смерть. Ты можешь быть спокоен, начальник, за русских, что останутся здесь, на берегу. Кадьяки скорее умрут все до одного, но не дадут твоих людей в обиду.
- О, я спокоен, друг мой Ингалак! Я возвращусь через год, и со мною приедут сорок твоих отважных юношей. За это время они станут плотниками, каменщиками, моряками, научатся читать книги, в которых собрана мудрость всех людей... Я привезу сюда еще русских, и мы построим вместе большие каменные дома, проложим дорогу, возведем мосты... И твоя родина, Ингалак, станет могущественной и богатой.
Они сидели рядом на пестром коврике, разостланном у костра, молодой русский начальник и седой кадьякский вождь, и оба думали в эти минуты о далекой России, куда, лишь задует попутный ветер, умчится белокрылый русский корабль.
Только вчера, когда была закончена погрузка и шкипер сказал, что галиот готов к отправке в далекий путь, Шелихов свободно вздохнул: наконец-то он снова увидит родную русскую землю! А вот теперь почему-то вдруг стало грустно и жаль расставаться с этими неприветливыми берегами, где за короткое время довелось ему так много пережить...
Видно, труд, что отдает человек земле, навсегда роднит его с этой землею. Радостно было Шелихову смотреть на малый стройный поселок, видневшийся за прочным частоколом. Эти дома и бревенчатый частокол он строил вместе с мастеровыми. Сколько было сдвинуто и взорвано здесь скал, сколько раскорчевано пней! Спорилась работа, быстро вырастали строения, рубленные стройные дома с резными наличниками на окнах, напоминавшие далекую Русь...
А вечерами, когда мастеровые дружной артелью собирались у костров и неприметно начиналась, росла, а потом гремела над побережьем удалая русская песня, Шелихову не раз казалось, что стоит лишь подняться на ближнюю скалу, и взору откроются с детства знакомые курские степи.
Как будто этот дружный мастеровой народ привез сюда, на далекий и почти еще неведомый миру остров Кадьяк, уверенность, силу, дыхание родины. Уже наполнились светлые горницы домовитым теплом и покоем, и как-то ласковей стала эта земля, впервые вспаханная и засеянная золотыми зернами курской ржи.
Еще не так давно пророчили Шелихову верную гибель на этой земле. В Охотске даже бывалые мореходы сомневались, чтоб малому отряду промышленников удалось обосноваться на диком берегу, среди неизвестных племен.
Теперь же перед ним спокойно мерцал огнями первый русский поселок на Кадьяке. Чернели вытащенные на берег байдары зверобоев, на длинных перекладинах сушились сети. И темный лес, поднявшийся за частоколом, был полон глубокой тишины.
Давно уже не слышалось в этом лесу ни посвиста стрелы, ни грозного воинственного клича. Зато от зари до зари звенели здесь плотничьи топоры и пилы. И уже можно было видеть в русской строительной артели смуглых, черноволосых подмастерьев из островитян.
Щелихов знал, что это самая радостная из всех его побед. Намного приумножились силы первых русских поселенцев здесь, на северных берегах Америки, когда жители острова сменили копье и меч на плуг, на заступ, молоток...
