После ухода из жизни Ольгерда в 1377 году Ягайло формально, по завещанию усопшего, стал великим князем Литовским, но фактическим верховным властителем Литвы оставался младший брат Ольгерда Кейстут, еще при жизни Ольгерда деливший с ним власть и сохранявший большой авторитет среди литовской знати. Первые четыре года после смерти отца все усилия Ягайла были направлены на борьбу с дядей. Именно к этому периоду относятся лихорадочные поиски союзников: сватовство Ягайла к дочери Дмитрия Донского и тайный сговор с Тевтонским орденом против Кейстута, которому, правда, более искушенный в политике дядя успешно противопоставил свой собственный тайный договор с магистром ордена. Накал борьбы между дядей и племянником в 1380 году характеризуют события следующего года: в 1381 году Кейстут сверг Ягайло с литовского трона, а еще годом позже свергнутый племянник возвратил себе верховную власть, попросту вероломно удушив дядюшку. В смертельном взаимном противостоянии, когда малейшая ошибка сулила не только поражение и потерю трона, но и гибель, ни Ягайло, ни Кейстут не могли себе позволить какие бы то ни было внешнеполитические авантюры и большие войны с соседями. Действительно, пятилетка после смерти Ольгерда — самый спокойный период для соседей Литвы. Если не считать Куликовской битвы. Но именно поэтому ее считать бы и не следовало. Ни Ягайло, ни Кейстут на Куликово поле скорее всего не пошли бы. Не до того было.
Таким образом, в 1380 году весьма маловероятен сам по себе поход Мамая с большим войском на северные границы в то время, когда реальная смертельная угроза надвигалась на границы восточные. Столь же невероятным выглядит выступление в союзе с татарами Литвы и Рязани. Геополитическая обстановка рубежа 70-х и 80-х годов в Восточной Европе никак не способствовала созданию такого антимосковского союза и, главное, каким-либо активным военным мероприятиям против Москвы. Всем трем предполагаемым участникам такого союза было не до нее и всего великого княжества Владимирского. Своих забот был полон рот. И, конечно, совершенно не выдерживает критики приписываемая «Сказанием» Олегу Рязанскому роль организатора сговора с Мамаем и Ягайлом (в некоторых версиях «Сказания» и вовсе с уже почившим к тому времени Ольгердом, что лишь подчеркивает его надуманность и тенденциозность).
Имеющиеся источники по Куликовской битве, включая рассмотренные нами выше, позволяют проследить генезис мифа о роли в ней Олега Рязанского. Самое раннее произведение, «Задонщина», о нем вообще не заикается, а рязанские бояре в ней — самый многочисленный и самый пострадавший в битве контингент войска Дмитрия Донского. То есть рязанцы, хотя и без своего великого князя, в «Задонщине» безусловно на московской стороне. Заметим, что это отражение реального положения дел для сражения на Воже. Но уже в Летописных повестях вся Рязань неожиданно переметывается на татарскую сторону, а в «Сказании» Олег Рязанский и вовсе оказывается не просто союзником Мамая, а организатором всей антимосковской коалиции и, видимо в объяснение такой метаморфозы, еще и вероотступником. Судя по тому, что известно об Олеге Ивановиче из других источников, здесь мы имеем дело с откровенной клеветой.
Отношения между Рязанью и ее младшим соседом Москвой всегда были соседскими, то есть напряженными, а временами откровенно враждебными. Это не нечто необычное, не исключение. Вся история Средних веков — история войн, в подавляющем большинстве войн между соседями. Действительно, попробуй повоюй с перуанскими инками. Далековато будет, несподручно. С соседями — другое дело, тут, что называется, сам Бог велел. Относительно молодое, но быстро крепнувшее московское княжество росло не в пустыне, а отвоевывая в жестокой борьбе территории и города у всех своих соседей. Одним из первых его «приобретений» стала Коломна, силой захваченная у Рязани и так и оставшаяся постоянным яблоком раздора между княжествами. В ответ Олег Рязанский захватил земли по нижнему течению Лопасни, и возвращать их себе Дмитрию Московскому пришлось с помощью ордынцев. Не добавляли дружественности в отношениях между соседями и постоянные интриги Москвы против Рязани при посредстве пронских князей. В периоды обострения конкурентной борьбы между Москвой и Рязанью, московские летописцы, не слишком стесняясь, превращали Олега Рязанского, действительно опасного соседа и серьезного претендента на ведущую роль в подвластной Орде части Руси, в носителя всех мыслимых пороков и зла, едва ли не в исчадие ада, вплоть до того, что бессовестно приписали ему союз с Мамаем и отступничество от веры.
И все же при всем том, что отношения между Москвой и Рязанью, а равно и лично между Дмитрием и Олегом Ивановичами, были отнюдь не братскими, трудно поверить, чтобы Олег стал организатором союза с Мамаем против Дмитрия. Конечно, между Москвой и Рязанью объективно существовали противоречия и даже враждебность. Действительно, у Рязани были серьезные претензии к Москве из-за Коломны, Лопасни и «пронского фактора». Но разве это соизмеримо с тем, какой колоссальный урон постоянно несла Рязань от ордынцев? Рязанское княжество территориально было ближайшим к Мамаевой Орде княжеством северо-восточной Руси, там было больше всего татарских баскаков и, соответственно, самые зверские поборы; рязанские земли чаще других, накануне Куликовской битвы — буквально ежегодно, подвергались разорению татарским набегами. Нет, враждебность к Москве не шла у рязанцев ни в какое сравнение с ненавистью к Орде. И страхом перед ней. Из-за этого страха и бессилия Олег Рязанский мог, да что там, был вынужден по возможности ублажать татар и сохранять лояльность Мамаю или хотя бы ее видимость. В конфликтах между Ордой и Москвой естественным для него был бы осторожный нейтралитет. Именно его мы наблюдаем в Вожской битве. Сражение происходило едва ли не на окраинах Рязани, в нем участвовали пронские дружины, но не войска великого князя Рязанского. Олег ничем не помог Бегичу, но и не воспрепятствовал прончанам принять участие в битве на московской стороне. В «благодарность» за такой нейтралитет Мамай в том же году совершил карательный рейд не на вотчину своего главного обидчика Москву, а на рязанские земли. Вряд ли это добавило Олегу любви к Мамаю и тем более организаторской инициативы для союза с ним.
Целиком выдумано вероотступничество Олега Рязанского. А. Быков и О. Кузьмина{22} убедительно показывают, что Олег в течение всей своей жизни являл собой пример государственной мудрости, мог служить образцом рыцарства и доблести, всегда был хранителем веры и традиций. Что же касается конкретно отношения к вере и церкви, то, в отличие от Дмитрия Московского, отлученного от церкви и очень долго не принимаемого ею в лоно святых, Олег Рязанский незадолго перед смертью принял схиму и ушел в монастырь, а сразу после кончины фактически почитался благодарными рязанцами не только как во всех смыслах великий рязанский князь, но и как местный православный святой.
Конечно, хотя все высказанные соображения делают саму вероятность Куликовской битвы в 1380 году ничтожно малой, все же не сводят ее к абсолютному нулю. Неисповедимы пути Господни, порой непредсказуема суетность властей предержащих, наконец, в те времена могли действовать какие-то неизвестные нам геополитические факторы, которые оказались способны заставить Мамая, Ягайла и Олега вопреки всем обстоятельствам и объективным препятствиям все же очертя голову ринуться на Куликово поле. Поэтому нам придется последовать туда вслед за Мамаевой ратью, согласно традиции, интернациональной и бесчисленной.
Никакой она не была интернациональной. Состав войска Мамая, пришедшего на Куликово поле, — не более чем распространенный в летописях того времени штамп, за которым не стоит ровным счетом ничего. Достаточно сравнить текст Летописной повести с другими современными ей летописями. Например, в пространной редакции Повести утверждается, что: «Пришел ордынский князь Мамай… со всеми силами татарскими и половецкими, наняв еще к тому же войска бесермен, армен, фрягов, черкасов, и ясов, и буртасов». А вот текст из чуть более ранней летописи 1346 года о море в Золотой Орде{23}: «Был мор силен на бесермены, и на татары, и на ормены, и на обезы, и на жиды, и на фрязы, и на Черкассы, и на всех тамо живущих». В обоих текстах повторяются и местами дословно совпадают «тамо живущие» бесермены, армены/ормены, фряги/фрязы и черкасы/черкассы. Эти совпадения наглядно показывают, что автор Летописной повести, ничего не зная о действительном составе и численности войска Мамая, ничтоже сумняшеся, привычно вставил в свое творение типовой перечень, своего рода литературный штамп, всего лишь исключив из него жидов, которых действительно непросто представить себе в числе наемников, но добавил, от себя или из другого типового, но расширенного списка, половцев и буртасов. И эта добавка тоже симптоматична: и те и другие для конца XIV века — очевидный анахронизм. Половцы и буртасы, как самостоятельные этносы, к тому времени уже были поглощены татаро-монголами и растворились в общетюркском населении Золотой Орды. И уж совсем невероятно присутствие в войске Мамая армян, ни из самой далекой Армении, ни даже из более близкой и довольно многочисленной колонии армян в Волжской Булгарии, которая в то время уже контролировалась Тохтамышем. Как тут не вспомнить варягов у Ольгерда и словен у Дмитрия, перекочевавших в «Сказание» из глухой древности «Повести временных лет»! Именно из-за явных нелепостей и анахронизмов полностью список этнических составляющих войска Мамая из Летописной повести историками приводится очень редко. Различные интерпретаторы Куликовской битвы выбирают из него те компоненты, которые более удобны для их концепции. Особенного внимания в войске Мамая удостоились фряги, под которыми обычно понимают крымских генуэзцев, некую наемную генуэзскую пехоту.
