Свидание мое с Министром Внутренних Дел Дурново, на другой день, выяснило, что Московское восстание в сущности уже ликвидировано, и Министр убежден, что и в других местах он справится без особого труда, если - сказал он - "Витте не будет слушать всяких сплетен разных общественных деятелей и перестанет бороться с восстанием газетными статьями и бесконечными совещаниями с пустыми болтунами".
Работа моя с Департаментом Государственного Казначейства и Государственным Банком выяснила, что за полтора месяца в сущности никакой отчетности в центральном управлении нет из-за почтовой и железнодорожной забастовки и "выводы о денежном обращении, быть может и верные, сделаны относительно всей России на основании данных, полученных из меньшинства казенных Палат.
Отсюда само по себе напрашивалось заключение, что строить выводы для всех местностей по тем, которые захвачены паникою и восстанием, неосторожно, и нужно ждать, когда прояснится горизонт, а пока снабжать кредитными билетами те местности, которые доступны для сообщения, и охранять казначейства в местах наиболее опасного настроения.
Выяснилось также, что много денег требовалось на Востоке для демобилизуемых войсковых частей, в то время, как рядом у других воинских частей были большие излишки, которых они почему-то не хотели сдавать в Казначейства. Bce это, вместе взятое, конечно, было неполно, да и добиться полноты не было никакой возможности в ничтожной шестидневный срок, но общий вывод о том, что спешить с принятием окончательного решения не следовало, был по-видимому; верен и к нему охотно примкнул и Государственный Банк и Департамент Казначейства. Лично Шипов продолжал, однако, считать приостановку размена и расширение эмиссионного права предпочтительным, но по свойству своей натуры избегал определенно высказывать свой взгляд, предоставляя Председателю Совета, или Председателю Финансового Комитета решать, по их {116} усмотрению, и выражая полную готовность выполнить затем самым добросовестным образом их заключение.
Девятого декабря, в пятницу, снова собрался Финансовый Комитет. Я доложил результаты нашего предварительного исследования. Шванебах категорически присоединил к ним свою точку зрения, Шипов продолжал отстаивать свою, с полною правда корректностью, а я развил, в заключение, ту мысль, которую уже сообщил ранее, Графу Сольскому о необходимости не торопиться с приостановкою размена и попытаться подкрепить наш золотой фонд, как основу нашего денежного обращения, хотя бы небольшим внешним займом, который дал бы нам возможность усилить выпуск кредитных билетов без нарушения нашего строгого эмиссионного закона и выиграть время, которое покажет, вероятно, в недалеком будущем, справимся ли мы с революционным движением или нет.
Я аргументировал между прочим тем, что необходимость. внешнего займа вызывается и ликвидациею войны, которая оставит после себя несомненно непогашенные счета, и таким образом, небольшой заем данной минуты служил бы для двоякой цели: не допустить введения принудительного курса, то есть разрушить введенное у нас с таким трудом денежное обращение и получить некоторый аванс в счет неизбежного большого ликвидационного займа.
Moе предложение было горячо поддержано всеми членами Финансового Комитета, без всякого исключения. Даже Н. В. Шидловский присоединился к нему без обычных его оговорок.
Гр. Витте назвал мою мысль блестящей и тут же сказал, что никто, кроме меня, не может исполнить этой задачи, чрезвычайно трудной в эту минуту, потому что Европа крайне встревожена нашею смутою и без особых с нашей стороны усилий, вероятно, не пойдет нам навстречу.
Я доказывал всеми доступными мне аргументами, что это дело не мое, бывшего Министра, а исключительно нынешнего, который один может иметь авторитет в глазах рынка, тем более что мой авторитет уже подорван неудачею попытки начала Октября, после чего положение стало еще менее выгодно для меня оставлением мною поста Министра в первом кабинете новой формации. Меня разубеждали, и мы разошлись, не придя ни к какому решению.
Прошло нисколько дней, вероятно не больше двух-трех. Впервые после нашей размолвки, Витте позвонил ко мне рано утром по телефону и спросил меня: настолько ли я {117} формализируюсь, что он должен приехать ко мне или же он может просить меня приехать к нему по очень важному делу, так как его выезды сопряжены с большим риском.
Я согласился приехать к нему и в тот же день впервые был у него в запасном помещении Зимнего дворца. Он стал всячески уговаривать меня поехать заграницу, помочь Шипову, который прямо заявил ему, что ни в каком случае не возьмет на себя этого поручения и предпочтет подать в отставку, нежели взяться за то, чего не в состоянии выполнить.
Я снова повторил ему мой отказ, объяснивши, что, принимая его, я тем самым дал бы право говорить, что я подстроил всю комбинацию, чтобы прокатиться заграницу на казенный счет, а затем, в случае неуспеха на меня же посыплются обвинения либо в неумелости, либо даже - в худшем - в желании повредить делу из-за личного самолюбия, затронутого увольнением меня от должности.
На все мои аргументы, Витте ответил мне одним: "а если Государь этого пожелает, - Вы тоже откажетесь". Я ответил: "Нет, Государю я не могу ни в чем отказать, только я Ему скажу откровенно, насколько неправильно возлагать такое щекотливой дело на человека, пережившего все, что я пережил за последние три месяца".
На следующий день вечером, - 13-го или 14-го декабря, Витте опять просил меня приехать к нему, сказавши, что он только что вернулся от Государя и имеет передать мне желание Его Величества.
Я застал его в самом подавленном состоянии духа. Он шагал по длинному кабинету, выходившему окном на Неву, и когда я вошел, то протянул руку со словами: "можно ли говорить с Вами, по старому, как с человеком, которого я всегда любил и уважал, или между нами не может быть более никакой откровенной беседы".
Я сказал ему: "к чему такая беседа, наши пути разошлись, Вы нанесли мне целый ряд незаслуженных оскорблений, я отошел в сторону, никому я зла не делал и ни на кого злобы больше не питаю, а прошлых отношений все равно не вернуть".
"Пусть будет так, - ответил мне Витте, - "но если бы Вы знали в каком безвыходном положении я нахожусь, я думаю порою наложить на себя руки, и в такие минуты я перебираю мое прошлое и знаю, что я виноват перед Вами, я был глубоко несправедлив по отношению к Вам и еще сегодня сказал Государю как мне это больно и обидно. Может быть настанет и даже скоро время, что мне удастся уйти из моей каторги, и тогда я скажу; публично как {118} неправ я был против Вас, теперь же я прошу Вас не отказывайте Государю в его желании, из-за меня, и не думайте, что я припишу неудачу Вашему мстительству (его подлинное слово), а если Вам нужно, чтобы я сказал это Вам в присутствии Государя и что я каюсь в моей неправоте перед Вами, то я буду счастлив сделать это".
Я попросил его не вводить более Государя в этот несчастный вопрос, тем более, что я уверен что Он и сам хорошо это знает, и обещал быть, как всегда честным перед Государем. Мы расстались на этом, и я обещал прямо из Царского Села поехать к нему.
Государь принял меня на следующий день, 15-го декабря, предупредивши меня через своего Камер-лакея, чтобы я приехал в докладной форме, то есть не в мундире, а в вицмундире, как я ездил с моими обычными докладами.
В том же кабинете, в котором Он принимал меня столько раз, принял Он меня с его обычною простотою и приветливостью и первым его словом было: "вот опять я вижу Вас у себя и очень рад этому.
Как видите, Я был прав, когда говорил Вам, что мы скоро опять увидимся с Вами а вот вышло так, что те, кто настаивал на Вашем увольнении они же просят Меня сделать так, чтобы Вы помогли им и Мне в трудную минуту.
Я знаю, что Вы не откажете мне, и уверен, что сделаете все, что только возможно, чтобы выручить нас из тяжелого положения".
Я ответил, что никогда у меня и мысли нет, чтобы не исполнять Его желания, но я боюсь, что мне не удастся ничего сделать, и просил только в случае неудачи, не думать, что я не приложил всех усилий, чтоб достигнуть успеха, а тем более, что я буду сводить с кем-либо мои счеты, к ущербу Его, Государя.
Я развил все те аргументы которые высказал в Финансовом Комитете, указал на трудность нашего положения, на мою личную слабость в глазах заграничных банковских деятелей, как человека, не имеющего официального положения и в особенности на наше расшатанное внутреннее положение, которое учитывается заграницею самым невыгодным для нас образом.
Государь задумался и затем скорее в виде вопроса нежели в виде своего личного соображения, спросил меня: "а как Вы думаете, не может ли помочь делу, если Я предоставлю Вам передать французскому правительству, что я придаю особое значение успеху возложенного на Вас поручения и готов и с своей стороны поддержать его в той форме, которая ему сейчас {119} наиболее желательна. Положение Франции очень нелегкое и может быть наша помощь ей особенно теперь нужна".
