В первом случае — необходимость «терпеть» вытекает из того, что штаб находит нужным отложить на известное время начало восстания. Во втором — из того, что необходимо победить сильного противника, для чего, естественно, необходимо и известное время, и напряжение всех сил.
Второй вариант аргументации, направленной на сдерживание недовольства, выглядит, несомненно, более убедительным, чем первый: ведь человеку не просто предлагают «потерпеть» для того, чтобы, как писал Поршнев, «получить обеспеченную победу прямо в руки», ему прямо поручают почетную работу участника восстания. Победа будет обеспечена и его героическим трудом. Что же касается «терпения» и «послушания», то оно есть лишь необходимое условие хорошего выполнения главной его работы — непосредственного участия в самом восстании, в самой гражданской войне — в рамках установленного штабом разделения труда как «на фронте», так и «в тылу».
Поэтому для тоталитарной идеологии вопрос о «загробной жизни» оказывается совершенно второстепенным: она может признавать ее существование и может решительно его отвергать. Напротив, вопрос о противнике для тоталитарной идеологии является центральным.
Необходимость терпеть выглядит тем более убедительной, чем более сильным, опасным, коварным выглядит противник.
Отсюда важнейшая задача тоталитарной идеологической надстройки: неустанно поддерживать, нагнетать саму атмосферу «гражданской войны», «осажденной крепости» и т. п., — элемент, достаточно редко обнаруживаемый в деятельности идеологической надстройки феодального общества. Хорошо известно, что смысл террора в тоталитарных режимах состоял не в том, чтобы подавлять «врага», а в том, чтобы подавлять, заглушать постоянно возникающие сомнения в реальном существовании такого врага, в его силе и опасности, в масштабах угрозы, от него исходящей.
Потому и главной устрашающей «картинкой» тоталитарной идеологии оказывается образ «врага», а не образ «ада».
Соответственно, главным «грехом» в тоталитарной идеологии является не столько стремление к восстанию вопреки воле руководства, сколько помощь, попустительство, соглашательство и даже одно только ослабление бдительности по отношению к врагу. Напротив, несогласованное с руководством стремление к восстанию только потому и является «грехом», что «объективно» помогает врагу.
Вместе с тем, описываемый сдвиг в определении задач «штаба восстания» не препятствовал воспроизведению ключевых средневековых характеристик технологии убеждения: вопрос «кому не верить?» закономерно занял почетное первое место, вытеснив из официальной пропаганды более уместный в XX веке вопрос «кому и почему верить?» на совершенно второстепенные роли.
Не останавливаясь на других отличиях тоталитарной надстройки, отмечу еще лишь существенно более последовательное разделение функций принуждения (насилия) и убеждения. Две эти функции не разделены здесь институционально, как в средневековом феодальном обществе, а потому могли быть полностью разделены функционально: за идеологические преступления наказывали те же «органы», которые наказывали и за все остальные преступления.
XI. Философия истории как социальная философия
В завершение обзора необходимо вернуться к затронутой в начале теме диахронического единства исторического процесса. Речь пойдет о теории последовательной смены социально-экономических формаций как законе исторического развития общественного человека и человеческого общества.
Без этой теории, по мнению Поршнева, история теряет свое единство.
Именно в рамках формационной эволюции осуществляется переход человечества, каковым оно вышло из дивергенции и каковым оно олицетворяется у современного человека суммой всего «непристойного» и даже «чудовищного», в свою противоположность. И только признание ключевого значения подобных переходов делает историю настоящей наукой:
«Подлинный историзм не в апперцепции, не в узнавании в иной исторической оболочке той же самой сути, а наоборот — в обнаружении противоположного содержания даже в том, что кажется сходным с явлениями нынешней или недавней истории. […] Сознательный, научный историзм должен не только утверждать, что какое-либо историческое явление, сравнительно с более ранним, есть „то же, да не то же“, то есть не только констатировать отличие по существу, но утверждать, что это отличие всегда тяготеет к такому отличию, которое называется противоположностью».[270]
С другой стороны, Поршнев констатирует параллель между филогенетическим и онтогенетическим развитием «общественного человека». Анализируя развитие речи-мышления у ребенка,[271] он выбирает пятичленную схему, предложенную Л. Выгодским, на третьей ступени которой последний обнаружил характерную особенность: синтез обгоняет анализ. Поршнев пишет, что он предпочел схему Выгодского потому, что ее легче ввести в круг очень разнородных примеров диалектики превращения противоположностей через среднее трехчленное звено:
«Есть что-то небезынтересное для теорий историка в этом мосту, который мысль Выгодского перекинула между берегом раннедетских операций, противоположных понятию, и берегом научных понятий — с помощью трех пролетов рождения понятий. […] Переход от одного к другому протекает совсем по-разному в развитии ребенка и в истории общественных формаций. Однако такой узко лабораторный экспериментальный вывод, что в среднем звене (из пяти) операции синтеза опережают анализ, — разве не напоминает он что-то существенное из психологии среднего звена пяти формаций, то есть из психологии феодальной эпохи?».[272]
Ко времени разработки Поршневым теории формационного развития марксизм в научном отношении уже изрядно пострадал от своей роли государственной идеологии. Это обуславливало и важность анализа, за который взялся Поршнев, и гигантские «общественно-политические» трудности такой работы.
Рассмотрим основные результаты этого анализа, который в значительно большей мере представляет собой программу дальнейшей работы, чем итоги уже проведенных исследований.
Эпоха социальной революции
Поршнев отмечает необходимость разработки понятия «эпоха социальной революции», без которого теория формационного развития оказывается слишком абстрактной схемой:
«В финале каждой из трех антагонистических формаций нарастающее несоответствие коренных производственных отношений новым производительным силам активизирует классовый антагонизм, пронизывающий данный способ производства, и порождает „эпоху социальной революции“.
[…] Понятие „эпоха социальной революции“ логически подразумевает, что речь идет не о каком-либо единичном или единственном для своего времени общественно-историческом акте. Нет, несомненно, к этой эпохе относятся многие революционные выступления и революции, циклы их — будь то в пределах отдельной страны (классический пример — цикл буржуазных революций во Франции) или же в разных странах, у разных народов общего региона, хотя бы и очень обширного».[273]
Раз революционный переход от одной формации к другой занимает целую эпоху, значит, по мнению Поршнева, «хотя бы в качестве гипотезы» следует в рамках этой эпохи научиться выделять кульминационную точку:
«Во всех трех революционных эпохах, завершивших историческое развитие трех антагонистических способов производства, во всех трех гигантских социальных пертурбациях, потрясавших человечество, по-видимому, можно определить какую-то поистине наивысшую, главную точку. Эта идея позволяет найти всемирно-исторический угол зрения, под которым я рассматриваю и смену формаций, и социальные революции.
Наиболее дискуссионным, вероятно, окажется мое предположение, что в грандиозной, но особенно рассеянной во времени и в пространстве эпохе антирабовладельческой социальной революции первых веков нашей эры такой вершиной была эпопея лангобардского завоевания и разрушения рабовладельческой Римской империи. […] А вокруг этого очага, по моему представлению, расположена великая констелляция, целая „галактика“ других общественных движений, составляющих в совокупности первую из этих трех „эпох социальной революции“».[274]
Две другие «вершины», которые упоминает Поршнев, очевидны: Великая французская революция конца XVIII века и Великая октябрьская революция 1917 года в России.
Исходя из такого понимания, Поршнев говорит о возможности изложения всемирной истории как истории последовательно сменявших друг друга эпох социальной революции или пяти устойчивых формаций. Что было бы возвращением на новом уровне к логике «истории классовой борьбы и революций» М. Покровского, в соответствии с которой до 1935 года, до разгрома «школы Покровского», история в СССР и излагалась.
