После этого оскорбительного вызова Гора встает как один человек и выступает против Бюзо. «Мы все якобинцы!» — единодушно кричат двести голосов. Депутат Дюран де Майан не обращает внимания на этот грозный крик и сообщает Конвенту, что, когда последний курьер приехал от имени парижских якобинцев в клуб в Марселе, этот клуб назначил цену за головы пяти марсельских депутатов, которые требовали апелляции по поводу осуждения короля: десять тысяч ливров первому же убийце. Шум в Собрании удваивается. Одни требуют, чтобы поставили на голосование предложение перейти в Версаль, другие — чтобы приступили к обсуждению подлой трусости жирондистов.
Дантон, с некоторых пор старавшийся избегать крайних мер, пытается успокоить спорящих. «Мы все полагаем, — говорит он, — что народное достоинство требует, чтобы граждане оказывали уважение депутату, являющемуся выразителем мнения народа, и мы все согласны, что в данном случае ему не было оказано должного уважения, а правосудие обязано покарать только виновных. Вы хотите быть в одно и то же время жестокими и справедливыми? Тогда…» Нетерпение Горы и негодование жирондистов не дают Дантону закончить, он вынужден сойти с трибуны. Но, сходя, Дантон делает знак публике, и трибуны, которые занимает народ, пустеют. Добровольное удаление виновных уничтожает предлог к распре и повод требовать их наказания.
Несколько дней спустя Камилл Демулен обнародовал один из самых колких своих памфлетов. Ролан, Петион, Кондорсе, Бриссо были изображены в нем в самом безобразном виде. Даже госпожа Ролан, в то время уже находившаяся в изгнании и преследуемая, изображалась в виде кровожадной куртизанки. Властолюбие, лихоимство, союзы с чужеземцами, стремление восстановить королевскую власть — таковы были преступления, существование которых Камилл Демулен старался доказать посредством вымышленных им фактов. Эту карикатуру сочли манифестацией Горы против господствующей партии. Напечатанная за общественный счет в количестве, превышавшем сто тысяч экземпляров, она заключала в себе обращение к гражданам всех департаментов и моментально распространилась по улицам Парижа. Камилл Демулен, достаточно умный, чтобы восхищаться жирондистами, но слишком робкий для того, чтобы подражать им, стал игрушкой низких страстей, которые овладевают даже лучшими из людей. Льстя одному за другим всем временщикам и затем ругая их, он перешел из кабинета Мирабо и тесного кружка Петиона к ужинам Дантона и прихлебательству у Робеспьера. Пасуя в Конвенте перед мощным голосом Верньо, он возвышал свой голос на улице, призывая смерть на голову оратора.
Народ, верящий на слово всему дурному, подозревающий тем более, чем менее ему известна истина, обрадовался, когда смог наконец взвалить на жирондистов причину всех бед. Герцог Орлеанский разделил с ними их непопулярность. Час испытать человеческую неблагодарность уже пробил для этого принца. Поводом к изгнанию выставили бегство его сына, вовлеченного Дюмурье в заговор. Герцог безропотно подчинился декрету. Предвидел ли он заранее, как будут оценены его заслуги, понял ли свое ложное положение в республике, служа которой вызывал в ней смуты, или ум его, утомившийся от треволнений, дошел до полной бесчувственности, но только герцог Орлеанский не выказал ни слабости, ни удивления, узнав о предательстве депутатов Горы. Он удалился в сопровождении двух жандармов в свой дом, теперь обратившийся в тюрьму.
Вскоре после этого его привезли в темницу Аббатства, а оттуда в Марсель, в крепость Нотр-Дам де ля Гард, вместе с сыном, юным графом Божоле, герцогиней Бурбон, его сестрой, и принцем Конти, его дядей. Единственное исключение в декрете было сделано для герцогини Орлеанской, уже давно жившей отдельно от мужа.
Прибыв в Нотр-Дам де ля Гард, герцог Орлеанский встретился там со вторым своим сыном, юным герцогом Монпансье, который был арестован в один день со своим отцом, когда находился под республиканскими знаменами в Итальянской армии. Отец и оба сына обнялись в темнице ровно через год после встречи в лагере Дюмурье в день Жемаппской победы. Одного лишь герцога Шартрского недоставало для довершения зрелища превратностей судьбы; но он уже скрывался в это время под чужим именем за границей. Единственная дочь герцога Орлеанского, разлученная с матерью и имевшая покровительницу только в лице госпожи Жанлис, скиталась по берегам Рейна, вскоре достигла Немецкой Швейцарии и поселилась там под чужим именем.
Герцог Орлеанский смотрел на свое личное несчастье и на то, как разбрелась по свету его семья, с хладнокровием стороннего зрителя. На четвертый день заключения администраторы крепости и офицеры национальной гвардии вошли в комнату герцога, когда он завтракал со своими детьми, и объявили, что получен приказ перевести герцога Монпансье в другую половину тюрьмы. «Что касается вашего младшего сына, — сказал офицер, — то вследствие его юного возраста ему разрешено оставаться при вас, но запрещается видеться с братом». Принц тщетно протестовал против этого варварского распоряжения. Герцога Монпансье, заливавшегося слезами, вырвали из объятий отца и увлекли на другой этаж крепости.
После первого допроса они были переведены в крепость Сен-Жан, ужасную тюрьму, находившуюся на окраине Марселя. Три комнаты, расположенные одна над другой, служили местом заключения принцу и обоим его сыновьям. Младшему было позволено несколько часов в день дышать свежим воздухом на прогулке под наблюдением двух сторожей. Отправляясь на прогулку, юноша проходил мимо помещения, которое занимал его брат. Тогда герцог Монпансье прикладывал лицо к двери и они поспешно обменивались несколькими словами через замочную скважину. Однажды, возвращаясь с проулки, граф Божоле увидел, что дверь комнаты брата отворена. Юноша одним прыжком очутился в ней, вырвавшись из рук своих сторожей, и те с трудом смогли оторвать его от брата. Тогда приняли строгие меры против неожиданных проявлений нежности, как они принимаются против заговоров злоумышленников. Одному было тринадцать лет, другому — восемнадцать.
Отец не мог ни видеть, ни общаться с ними. Желание лицезреть принца крови, одновременно зачинщика и жертву революции, постоянно привлекало все новых посетителей в его темницу. Герцог, которого более тяготило одиночество, нежели заключение, и который постоянно находился под гнетом своих дум, не старался избегать взоров и вопросов любопытных. Каждый из них, казалось, облегчал ему тяжесть времени.
Однажды он услышал голос одного из сыновей. «А! Монпансье! — крикнул он ему из своей камеры. — Это ты, мое бедное дитя! Какое облегчение слышать твой голос!» Сын слышал, как отец вскочил со своего ложа и молил тюремщика позволить ему взглянуть на своих детей; но ему было отказано в этой милости, дверь, сквозь которую отец и сын обменялись вздохом, затворилась навсегда.
Между тем час от часу увеличивалась реальная опасность, грозившая республике. Вандея восстала, подняв контрреволюционное знамя. Сантерр повел парижские батальоны прекратить гражданскую войну. Кюстин, отступивший к Ландау, с трудом мог прикрыть границу по Рейну. Вюрмсер и принц Конде осадили Майнц, Марсель и Бордо. Лион и Нормандия волновались.
Петиция, присланная из Бордо, дала Горе и Жиронде возможность помериться силами на заседании 14 мая. «Законодатели, — говорил оратор от Бордо, — Жиронда видит опасность, угрожающую ее депутатам. Она знает, что двадцать два ее представителя приговорены к смерти. Национальный конвент и вы, парижане, спасите представителей народа или мы все бросимся в Париж! Мы все скорее погибнем, чем подчинимся власти разбойников и убийц!»
Лежандр возмутился этой «петицией, подсказанной вероломными депутатами, которые, не получив ни одной царапины, жалуются, что их хотят убить».
Гюаде заявил: «Я взошел на трибуну не для того, чтобы защищать депутатов от Бордо; они не нуждаются в защите! Если вы не отправите на эшафот горсть убийц, замышляющих все новые и новые преступления против представителей народа, то департаменты нападут на Париж!» — «Тем лучше! — послышались голоса Горы. — Нам только того и надо!» — «Вчера, — продолжал Гюаде, — якобинцам предложили, прежде чем отправиться в Вандею, истребить всех нас, и это предложение убийц встретили аплодисменты. Говорят уже о том, что пора положить конец республике! Неужели вы думаете, что департаменты будут спокойно смотреть, как их представители падут от руки убийц? И от нас требуют, чтобы мы заранее показали свои раны? Но Каталина именно так ответил Цицерону: „Покушаются на вашу жизнь? Но ведь все вы живы!“ И что же? Цицерон и сенаторы пали под ударами убийц в ту же самую ночь».
Огромным большинством голосов президентом был избран Инар, человек крайностей, невоздержанный во взглядах и речах. Верньо с сокрушением смотрел на это избрание. Он хотел поставить между двумя крайними партиями Конвента здравомыслящее большинство, проникнутое патриотизмом, способное ослабить удары, которые собирались нанести друг другу крайние партии. Каждый день президента Инара был ознаменован бурей и кончался катастрофой.
