Так, я был вместе с президентом на серебряной свадьбе Коржаковых, вместе мы встречали новый, 1998 год.
На новогоднюю встречу Ельцин пригласил десять супружеских пар. Были Черномырдин с женой, Куликов, Юмашев, Немцов с женами, а также дочери президента Татьяна и Елена с мужьями. Ничто не предвещало тогда, что Куликов вскоре будет освобожден от занимаемой должности вице-премьера и министра внутренних дел, что Черномырдин через три с небольшим месяца будет отправлен в отставку вместе со своими замами и членами кабинета. Разговоры были совсем иными, и настрой, тоже был иным.
— Давайте договоримся — в наступающем году работать дружно, работать вместе, душа в душу, не разлучаться, поддерживать друг друга, — предложил Ельцин, — не то, понимаете ли, надоела кадровая чехарда. Предлагаю за это выпить…
Выпили. Что произошло дальше — вы уже знаете.
По иронии судьбы, на том празднике я произнес тост за президентскую семью, за то, что она является надежным прикрытием человека номер один в нашей стране, в России, оберегает его, создает условия для работы… Словом, обычный доброжелательный тост. Не думал я тогда, что скоро милое, теплое, святое слово «семья» станет нарицательным и будет олицетворять уже совсем иную истину и рождать совсем иные чувства.
Встречались мы и в так называемом президентском клубе. Идея создать такой клуб возникла в свое время у самого Бориса Николаевича. Идея, конечно же, была хороша, на Западе таких клубов много: в непринужденной обстановке, после игры в теннис или в футбол, можно поговорить о делах, выпить свежего бочкового пива, съесть бутерброд из черного хлеба с салом и чесноком либо заказать себе яичницу. Это был чисто мужской клуб, и душою клуба был, естественно, Ельцин.
Однажды он мне подарил вазу. Дело было так. Я играл в футбол в клубе «Ильинка», организованном Павлом Павловичем Бородиным, хотя сам Бородин играл в другой команде — созданной Юрием Михайловичем Лужковым, и «Ильинка» иногда встречалась с лужковцами.
Играли мы, естественно, по выходным дням.
Второго июня 1996 года я поехал на игру в Лужники. Водитель у меня был новый, неопытный, запутался в лужниковских проездах, в аллеях, промахнул нужный поворот, в результате я очутился в футбольном клубе, но не своем, а в чужом. Хотя лица в большинстве своем были знакомые.
Это была команда Лужкова, я уже собрался было уехать, но в это время зашел Юрий Михайлович, увидел меня, искренне обрадовался. Другой же мой знакомый, драматург Виталий Павлов, уговорил меня:
— Сыграйте-ка, Юрий Ильич, с нами, за нас. А?
Я подумал, а почему бы нет, сравню уровень игры с нашей командой, и я остался. Обычно я играю в защите, но на поле мне неожиданно дали пас из глубины и я решил из защиты переместиться в нападение. Во время маневра с кем-то столкнулся. Столкновение было сильным, грубым.
Оказалось, на меня налетел Шохин. Он ведь в очках с толстыми линзами, не видит совершенно ничего, координация движений слабая, в футбол таким спортсменам играть вообще противопоказано… В общем, врезал он мне здорово. В голове — боль, под глазом — синяк от оправы его очков.
С поля мне пришлось переместиться к врачу. Сидел я у него и невесело размышлял о разных перипетиях жизни, о том, как случайности становятся закономерностями. Случайность — то, что водитель промахнул нужный поворот, запутался и я очутился в чужой команде, случайность — то, что я не отправился на поиски своей команды, случайность — то, что я вместо нападения решил сыграть в защите, случайность — то, что на меня налетел Шохин — не хотел же он меня изуродовать специально, в конце концов, и вот закономерность: фингал под глазом.
На следующий день у меня намечался праздник — день рождения, который, как известно, бывает раз в году.
В этот же день Борис Николаевич возвращался в Москву из очередной предвыборной поездки. Надо было ехать во Внуково, в аэропорт встречать его. По протоколу мне ездить было необязательно, но я поехал: мне нужно было обсудить с ним один вопрос.
Синяк под глазом разросся, пришлось прикрыть его темными очками. Когда самолет приземлился и президента уже встретили, кто-то подсказал ему:
— А у Скуратова сегодня день рождения.
Коржаков нашел где-то роскошную вазу, — она появилась у него в руках, будто по мановению волшебной палочки, и президент торжественно вручил вазу мне.
Поскольку был день рождения, а дни рождения положено отмечать, то появились, естественно, и бутылка, и легкая закуска, и стопочки — в общем, образовалось этакое дружное мини-застолье. Кто-то сказал Ельцину:
— Юрий Ильич наш очень неплохо работает!
Президент не замедлил откликнуться шуткой:
— Надо его на повышение двинуть, перевести в ООН — пусть там поработает на благо России.
— Ну, этот вопрос нужно еще согласовывать с Клинтоном…
Ельцин немедленно насупил брови:
— А кто это такой — Клинтон и почему это я должен с ним согласовывал такие вопросы?
Та пора — лето 1996 года — досталась Ельцину тяжело. Он, уже хворый, с надсеченным сердцем, с больным дыханием, вынужден был ездить по городам и весям и веселить разных тинэйджеров, отплясывая перед ними что-то неуклюжее, медвежье. Из последней своей поездки он вернулся, едва дыша; сполз с самолетного трапа на землю и объявил членам выборного штаба, встречавшим его:
— Я сделал все, что мог, теперь дело за вами.
Губила президента и тяга к спиртному. Для России выпивать стопку-другую перед ужином — вещь нормальная, но когда стопку-другую, и не больше. А это норма не устраивала президента. Мне доводилось быть свидетелем того, когда Коржаков запрещал наливать ему спиртное — вообще ни грамма, ни капли, — и официанты не наливали. Однажды Борис Николаевич очень зло выговорил официанту:
— Ты чего мне не наливаешь? Не уважаешь всенародно избранного президента?
Иногда требовал спиртного в еще более грубой форме.
По характеру Ельцин — лидер. И безусловно, очень интересный человек. Душа любого застолья. Может быть очень обаятельным, способен понравиться кому угодно, даже капризной заморской королеве.
И, конечно же, если бы его не подвело здоровье, он никогда бы не допустил семью к рулю, в рубку управления государством. Я знаю, что в Свердловске он никогда никого из своих родственников не подпускал к служебному столу, все вопросы решал только сам — домашние всегда старались держаться от него на расстоянии, вернее, он держал их на расстоянии. Но здесь произошло то, что не должно было произойти, — вначале запустили Татьяну Дьяченко в выборный штаб, а потом она просто-напросто окончательно обосновалась в Кремле.
Иногда мне удавалось выкроить минуту-другую в очень плотном рабочем графике и сделать небольшие записи в дневнике, сейчас они помогают мне в работе над этой книгой.
Ну вот, например, запись, сделанная 5 августа 1996 года, уже после выборов, после победы Ельцина в тяжелой выборной борьбе.
«Первоначально наша встреча должна была состояться в 12.00 в Кремле. Однако утром мне позвонили из секретариата Ельцина и сказали, что встреча переносится в Барвиху. Час встречи — тот же самый, 12.00».
В Барвиху я приехал минут за пятнадцать до аудиенции, рассчитывал собраться с мыслями, отряхнуться, но, к моему удивлению, меня сразу же повели к Борису Николаевичу. У дверей я увидел Татьяну и Наину Иосифовну. Лица — встревоженные.
— Борис Николаевич чувствует себя не самым лучшим образом, — сказала Наина Иосифовна. — Он сегодня очень плохо спал. Постарайтесь его не перегружать. Ладно?
Через несколько дней должна была состояться инаугурация, и я понимал, в каком состоянии сейчас находится президент.
Я постарался успокоить супругу президента.
— Не тревожьтесь, Наина Иосифовна, упадок сил после такой гонки бывает у всякого бегуна, некоторые после финиша даже двигаться не могут.
— Эльдар Рязанов тоже рассказывал, что после съемок всякого фильма он делается похожим на выжатый лимон, совершенно без сил. Так, наверное, и здесь, — сказала Наина Иосифовна.
— Да, Юрий Ильич… Закройте же наконец вопрос о коробке из-под ксерокса, — тем временем попросила Татьяна Борисовна, — и… насчет Чубайса. Это очень здорово беспокоит и меня, и…
Она хотела сказать «и — папу», но смолчала, и я прошел к президенту.
Ельцин стоял у стола. Медленно, как-то старчески, боком, развернулся, подал мне руку.
— Поздравляю вас, Борис Николаевич, с победой на выборах, — сказал я.
Он улыбнулся, медленным, заторможенным, будто бы чужим движением показал мне на стул.
Я стал произносить какие-то совершенно необязательные слова, потом добавил, что постараюсь не загружать его делами… В ответ Ельцин посмотрел на меня и одновременно сквозь меня, — такой взгляд у него ныне бывает часто, — и сказал, что в принципе его сейчас волнует один вопрос… Он взял папку, лежавшую перед ним на столе, и спотыкаясь, по слогам, безжизненным голосом прочитал, что было написано на обложке: «О неудовлетворительной реализации Указа президента Российской Федерации о мерах по борьбе с фашизмом и другими проявлениями политического экстремизма». Он еле-еле справился с текстом, спотыкался, останавливался, глотал буквы… Половину слов он просто не выговорил.
