Тут меня позвали в кабинет. Я вошел. Президент поздоровался со мной и затем произнес необычно быстро:
— Юрий Ильич, я принял решение распустить Думу… в ответ на ее решение денонсировать Беловежское соглашение.
Распустить не по закону — значит, фактически разогнать. Без всяких ссылок на закон.
— Подскажите, какие для этого могут быть юридические основания? спросил Ельцин.
Я стал говорить, что задуманное сделать трудно — довольно четко прописано это юридическое действие в законе, ни одно из перечисленных в Конституции оснований не подходит для данной ситуации.
Но Ельцин действовал в своем стиле, говорил напористо, жестко, и я понял — для себя он все уже решил. Как понял и другое — разъяснять ему юридическую несостоятельность вопроса бессмысленно, и перевел разговор в политическую плоскость:
— Борис Николаевич, зачем вам это надо — распускать Думу? У вас и без этого есть все шансы выиграть выборы. А Запад поймет роспуск Думы негативно. Да потом Дума все же, какая она ни есть, была избрана в соответствии с Конституцией, распускать ее — значит, нарушить Основной Закон России…
Привожу аргумент за аргументом, вижу — не действует. В конце концов я сказал:
— Борис Николаевич, я бы десять раз подумал, прежде чем это сделать.
— Ваша позиция мне понятна, — произнес президент, и мы с ним распрощались.
Следом за мной в кабинет зашел Куликов, потом приехал Туманов… Всем президент говорил, что предыдущие посетители (в том числе и я) были согласны с разгоном Думы.
В тревожном, каком-то надломленном состоянии я уехал к себе в прокуратуру, на Большую Дмитровку. Надо было что-то делать. Пока я сидел, раздумывал, раздался телефонный звонок по вертушке. Звонил Анатолий Сергеевич Куликов. Он также находился в каком-то тревожном, подвешенном состоянии.
— Я, — сказал он, — собрал своих замов, и все они в один голос заявили: «Это — авантюра! И вообще, это приведет к непредсказуемым последствиям. У нас не хватит ни сил, ни средств, чтобы удержать страну в ровном состоянии. Вдруг начнутся волнения? МВД просто не справится со своей задачей…»
Решили поступить так — вызвать Туманова, председателя Конституционного суда, и переговорить втроем.
Собрались у меня на Большой Дмитровке, все трое. Туманов — хотя и довольно вяло — нас поддержал: не дело это — разгонять Госдуму. Решили ехать к президенту. Втроем.
Было понятно, что президенту вообще мало кто говорит правду. Ни помощники, ни советники. Никто не говорит ему, как воспринимаются его реформы, что говорят о нем. Это давняя болезнь российского чиновничества замазывать глаза начальству, черное выдавать за голубое, а фиолетовое (фиолетовый цвет на Востоке — цвет траура) за розовое. Туманов — человек, который стоял на страже Конституции, должен был действовать более жестко.
Приехали в Кремль, у Ельцина кто-то сидит. Помощник доложил о нашем приезде. Мы договорились, что первым начинаю я, затем Куликов и последним самый нерешительный, Владимир Александрович Туманов.
Президенту не понравилось, что мы приехали втроем. Встретил он нас настороженно, взгляд недобрый, исподлобья — у него всегда было великолепное чутье, у нашего Бориса Николаевича. Хмуро кивнул, усадил нас в кресла:
— Ну?
Я, как и договорились, начал первым. Привел, как мне кажется, все доводы из тех, что имелись в нашем законодательстве, — ничего постарался не упустить. Нельзя разгонять Думу, мы этим ничего не приобретем, только потеряем…
Ельцин отрицательно покачал головой:
— Нет, вы меня не убедили.
Мою речь продолжил Куликов. Он очень доказательно и очень взвешенно говорил о том, что у МВД не хватит сил и средств не только денежных, но и технических, чтобы удержать ситуацию под контролем, что мир в России может рухнуть в один момент и тогда все покатится в тартарары. Но Ельцин и на это ответил:
— Нет!
Следом выступил Туманов. Выступил, увы, очень робко. Реакция президента была прежней.
Так ни с чем мы и покинули кабинет президента.
Я уже знал, как собирались технически совершить роспуск Думы. Очень просто: закрыть двери и не пустить депутатов в здание. А уж потом разбираться со всеми поименно…
Втроем мы зашли к Илюшину, у него находились Шахрай, Орехов, еще кто-то. Все трое тоже были против роспуска Думы.
Из кабинета Илюшина позвонили Черномырдину. Вначале с ним переговорил Куликов, потом я. Черномырдин несколько удивленно сообщил, что Ельцин ему очень кратко, мимолетно сообщил о роспуске Думы, сообщил как-то поверхностно, сказал также, что все, кого он вызывал «на ковер», с этим были согласны…
— А вы, значит, несогласны? — спросил у меня ЧВС.
— Нет.
Потом мне Черномырдин так рассказывал об этом разговоре: «Я сказал: Борис Николаевич, я все-таки у вас премьер, почему вы решаете такие важные вопросы без меня? Зачем вам это нужно? Это вас Сосковец подбил? Он? Знаете, почему он это сделал? Завяз в предвыборных делах, завалил их… Но все еще можно, Борис Николаевич, поправить…» Отвлекаясь, скажу, что Черномырдин обладал очень важным качеством, отличающим его от Степашина и даже Примакова, — он умел спорить с президентом. А когда кругом вата, все потакают и готовно смотрят в рот, такое качество обращает на себя внимание. И Ельцин, который хорошо знал правило, что опереться можно лишь на то, что сопротивляется, ценил за это Черномырдина.
Потому ЧВС так долго и держался на своем посту.
Но Ельцин не принял и возражения Черномырдина.
— Ничего отменять не будем, — сказал он, — завтра утром собираемся в шесть ноль-ноль.
Хотя президент встает обычно рано, но в шесть утра рабочий день свой не начинает, здесь ранняя явка была обусловлена одним обстоятельством: Государственная Дума начинала свою работу в понедельник в девять. До девяти утра надо было все решить.
На этот ранний сбор я приглашен не был. Были Куликов Анатолий Сергеевич и другой Куликов, Александр Николаевич, генерал-полковник милиции, начальник Главного управления внутренних дел Московской области. Ход был разработан такой: если Анатолий Сергеевич заартачится, будет стоять на своем — немедленно освободить его от занимаемой должности и тут же подписать указ о назначении министром внутренних дел другого Куликова, Александра Николаевича. А уж тот сделает все, что нужно.
Я сказал Анатолию Сергеевичу:
— Будете выступать у президента, выступайте и от моего имени, от имени Генеральной прокуратуры.
Анатолий Сергеевич так и сделал.
Президент резко оборвал его:
— Вы за себя только говорите, не за других!
— Тем не менее мы оба считаем, что роспуск Думы противоречит Конституции — это раз, и два — у МВД, как я уже говорил, Борис Николаевич, нет ни сил, ни средств, чтобы обеспечить порядок в стране в случае волнений. Это слишком серьезно…
Вскоре президент пошел на попятную, его сумели убедить, что Госдуму разгонять нельзя. Ситуация была критическая, мог повториться 1993 год… А я лишний раз убедился в том, что у президента никогда не было уважения к Конституции, к законам, все это для него являлось обычными игрушками, с которыми можно поступить так, а можно поступить и эдак, сломать и выкинуть, и ощущение это рождало чувства не самые лучшие.
Говорят, что каждый народ достоин того правителя, которого он выбрал, но я считаю, я убежден, что русский народ не заслуживает того, чтобы им управлял такой человек.
В этом в те весенние дни 1996 года я убедился окончательно.
ПЕРВОЕ ЗАЯВЛЕНИЕ ОБ ОТСТАВКЕ
Первого февраля 1999 года мне позвонил Бордюжа. Попросил подъехать. Сговорились, что в шестнадцать ноль-ноль я буду в его кабинете.
Повесил трубку на рычаг, почувствовал — что-то больно вонзилось в сердце. Одиноко сделалось, так одиноко, что, поверьте, и пером не опишешь, и словом не обскажешь — будто бы очутился посреди огромной пустыни, посреди многих ветров, и все ветры дуют, все стремятся сбить с ног, засыпать песком.
Неурочный вызов в Кремль, к главе ельцинской администрации, ничего хорошего не предвещал.
И вообще, я кожей своей, спиной, затылком, кончиками пальцев, висками чувствовал — готовится что-то недоброе. А что могло быть доброго, когда я 8 января возбудил дело против Березовского! Все газеты поведали сотни раз о том, что Березовский является и кормильцем, и поильцем, и кошельком «семьи», и предупреждали недвусмысленно: трогать кошелек столь высокой «семьи» опасно.
Да, было тревожно. Президент, во-первых, не поздравил с Новым годом. Все поздравили, а он — нет. Такого быть просто не должно, а раз «должно», значит, у этого «не должно» обязаны иметься свои причины. В моем положении несложно было понять, откуда ноги растут. Во-вторых, Бордюжа, когда мы общались, что-то недоговаривал…
Последний раз мы сидели рядышком дней десять назад на расширенной коллегии МВД. Я спросил его без всяких экивоков и вежливых пассажей, что называется, в упор:
