Но для характеристики фазы этногенеза важны детали, на которые не было обращено должного внимания. Об убийстве послов историки, кроме Г. В. Вернадского, упоминают мимоходом, точно это мелочь, не заслуживающая внимания. А ведь это подлое преступление, гостеубийство, предательство доверившегося! И нет никаких оснований считать мирные предложения монголов дипломатическим трюком. Русские земли, покрытые густым лесом, были монголам не нужны, а русские, как оседлый народ, не могли угрожать коренному монгольскому улусу, т. е. были для монголов безопасны. Опасны были половцы союзники меркитов и других противников Чингиса. Поэтому монголы искренне хотели мира с русскими, но после предательского убийства и неспровоцированного нападения мир стал невозможен»[164].
При всех достоинствах такого использования летописного текста, оно имеет, по крайней мере, один явный недостаток: в рассказе, который рождается под пером историка, решающая роль принадлежит селекции материала, осознанно или неосознанно произведенной исследователем. Достаточно вспомнить опущенные факты, чтобы усомниться в полученных выводах…
В данном случае, во-первых, можно, допустим, привести рас-
сказ Ибн-ал-Асира (Изз-ад-дина Абу-ль-Хасан Али). В своей Полной истории, доведенной до 1231 г. и опирающейся на письменные источники, рассказы очевидцев, а также на собственные наблюдения, арабский историк современник первых завоевательных походов монгольских ханов в частности пишет:
«…О том, что они [татары] сделали с аланами и кипчаками. Перебравшись через Ширванское ущелье, татары двинулись по этим областям, в которых много народов, в том числе аланы, лезгины и (разные) тюркские племена. Они [татары] ограбили и перебили много лезгин, которые были (отчасти) мусульмане и (отчасти) неверные. Нападая на жителей этой страны, мимо которых проходили, они прибыли к аланам, народу многочисленному, к которому уже дошло известие о них. Они [аланы] употребили все свое старание, собрали у себя толпу кипчаков и сразились с ними [татарами]. Ни одна из обеих сторон не одержала верха над другою. Тогда татары послали кипчакам сказать: “Мы и вы одного рода, а эти алане не из ваших, так что вам нечего помогать им; вера ваша не похожа на их веру, и мы обещаем вам, что не нападем на вас, а принесем вам денег и одежд, сколько хотите; оставьте нас с ними”. Уладилось дело между ними на деньгах, которые они принесут, на одеждах и пр.; они [татары] действительно принесли им то, что было выговорено, и кипчаки оставили их [алан]. Тогда татары напали на алан, произвели между ними избиение, бесчинствовали, грабили, забрали пленных и пошли на кипчаков, которые спокойно разошлись на основании мира, заключенного между ними, и узнали о них только тогда, когда те нагрянули на них и вторгнулись в землю их. Тут стали они [татары] нападать на них раз за разом и отобрали у них вдвое против того, что (сами) им принесли. Услышав эту весть, жившие вдали кипчаки бежали без всякого боя и удалились; одни укрылись в болотах, другие в горах, а иные ушли в страну русских»[165].
Как видим, мирные предложения монголов половцам, вопреки мнению Л. Н. Гумилева (и, добавим, ожиданиям самих кипчаков), оказались как раз-таки дипломатическим трюком. Так что никаких оснований полагаться на искренность ордынцев в нашем случае, видимо, нет.
Во-вторых, многочисленные источники, в том числе и те, которые вышли, так сказать, из недр Монгольской империи, а следовательно, вполне лояльные монголам, неоднократно сообщают о покорении оседлых народов, которые как и Русь явно не могли представлять какой бы то ни было угрозы коренному монгольскому улусу. Тем не менее они тоже были завоеваны:
Итак, приступив к завоеванию областей Ирака, они [монголы] сперва взяли [города] Хар и Семнан, а оттуда пришли к городу Рею
и произвели избиения и грабеж. Потом они отправились в Кум, перебили там поголовно всех взрослых, а малолетних забрали в плен. Оттуда они пошли в Хамадан, (правитель которого) сейид Медж-ад-дин Ала-ад-дауле изъявил покорность, прислал подарки верховыми животными и одеждами и принял шихне [монгольского управляющего]. Затем, услышав, что в Седаасе собрался большой отряд воинов султана во главе с Битикином Салахи и Кучбука-ханом, они [монголы] двинулись оттуда [из Хамадана] против них и уничтожили всех. Оттуда они пришли в Зендежан, произвели резню вдвое большую, чем в других городах, и никого в той стране не оставили (в живых), затем отправились в Казвин, вступили с казвинцами в жестокий бой и взяли город. <… В большинстве местностей и земель области Ирак они [монголы] произвели еще большие избиения и грабежи. <… В том же году… они [монголы] отправились в Азербайджан, совершая по прежнему обыкновению избиения и грабеж во всяком месте, которое попадалось на пути[166].
Полагаю, приведенных примеров вполне достаточно, чтобы концепция Л. Н. Гумилева оказалась менее доказательной, чем это могло представляться на первый взгляд. Но дело не только (а может быть, и не столько) в этом. Самое главное при таком подходе к источнику теряется значительная часть той самой информации о прошлом, которая интересует историка в первую очередь. В частности, из сферы внимания исследователя выпадает чрезвычайно важный аспект: как сам летописец (а следовательно, и его «актуальные» потенциальные читатели) воспринимал и понимал происходящее!
Чтобы разобраться в этих вопросах, обратимся сначала к истории приведенных летописных текстов.
ИСТОРИЯ РАННИХ ЛЕТОПИСНЫХ ТЕКСТОВ О СОБЫТИЯХ 1223 г.
Итак, приведенные выше рассказы о событиях, произошедших на Калке в 1223 г., самые ранние. При этом каждая из летописей содержит значительное количество оригинальной, независимой друг от друга информации. Вместе с тем часть информации кочует из рассказа в рассказ. Все совпадения и разночтения этих текстов должны получить текстологическое объяснение. Без такого анализа использование информации источников волей-неволей сведется к произвольному заимствованию того или иного сообщения (либо его части, какой-нибудь детали описания), необходимого для подтверждения концепции того или иного исследователя (или, напротив, для опровержения построений оппонента). К сожалению, пренебрежение к подобным текстологическим обоснованиям, а иногда и прямое улучшение источников путем реконструкции их первоначального вида (если реальный текст историку непонятен либо не соответствует его представлениям о том, как это должно было быть на самом деле) не является исключением в практике работы даже вполне авторитетных исследователей (см. Приложение 2: «Источниковедческие уроки Петра Бориславовича»).
История текстов Повести о битве на Калке теснейшим образом связана с литературной судьбой содержащих это произведение летописных памятников.
По мнению большинства исследователей, повесть, читающаяся в составе Лаврентьевской летописи, имеет ростовское происхождение. Так, по мнению А. В. Эммаусского,
«изучаемая статья Лавр.[167] была составлена первоначально в Ростове под живым непосредственным впечатлением от событий 1223 г.»[168].
Более осторожны в оценках Д. С. Лихачев, М. Б. Свердлов и другие исследователи, полагающие, что летописная статья
«…представляет собой ростовскую обработку первоначального южнорусского известия»[169].
Близкую точку зрения высказывал и М. Д. Приселков, развивавший наблюдения А. А. Шахматова. В целом, его выводы свелись к следующему:
«…Лаврентьевская летопись на пространстве от 1193 г. и до 1239 г. едва ли не труднейшая для анализа часть этой летописи… Начиная с 1206 г… идет ряд летописных записей, связанных с личностью и судьбой Константина Всеволодовича… а после его смерти в 1218 г. продолжающихся как летописание его сыновей… <…> Этот Константинов Летописец, потом становящийся Летописцем ростовским, идет в составе известий этой части Лаврентьевской летописи как непрерывная и сильнейшая струя. <…> После смерти Константина этот Летописец имеет продолжение как Летописец ростовских князей, сыновей Константина, хотя и ведется при епископской кафедре города Ростова.
Другая струя в материале текста Лаврентьевской летописи от 1206 до 1239 г. должна быть отнесена к великокняжескому владимирскому своду Юрия Всеволодовича. Она отчетливо выступает для нас сразу же после описания смерти Всеволода (под 1212 г.), тянется до описания смерти Юрия Всеволодовича в 1237 г. и оканчивается некрологом Юрию, помещаемым теперь под 1239 г. и связываемым с описанием перенесения тела Юрия из Ростова во Владимир. К сожалению, этот великокняжеский владимирский Летописец князя Юрия использован для материала текста Лаврентьевской летописи 12061239 гг. далеко не с той полнотой, как Ростовский летописец Константина и его сыновей, а с явными сокращениями изложения, в виде выборок, всегда уступая в случаях столкновения в руках сводчика двух версий в описании одного и того же события версии этого великокняжеского юрьева Летописца и версии Летописца ростовского Константина последней версии. Причем в 1228 г. во Владимире при составлении великокняжеского свода был привлечен Летописец Переяславля Русского»[170].
