Заплакал я тогда...
Как же это так? Разве можно, чтоб меня не было... А на свете все осталось бы по-прежнему? Нет, не могло все остаться по-прежнему!
Вот что припомнил я, идучи по лесной тропе. И вдруг заметил, что иду хоть и по знакомым местам, но тропы-то нет. Эта часть ее заброшена, позаросла. Видимо, от кривуна пошла тропа другим путем.
Что за чертовщина!
Тверже твердого знал: тропа не могла пропасть, как не мог пропасть проселок, к которому она вела, проселок, пробитый более чем четверть века назад танками наискось по склону холма, где на вершине стояла деревня.
Тут мне вспомнился смешной случай. Перед самым моим уходом на действительную, в начале осени, Марфа положила поперек дороги, пробитой еще танками, бревно. Как это она умудрилась подтащить? И откуда взяла? Шутили, что не иначе как венец со своей избенки сняла. Откинуть бревно, однако, поостереглись. Кто знает, чего старуха с такой дурной славой выкинуть может? А может, надобности большой ехать в соседнее село не приспичило. Только в полдень, я помню, когда шофер из райцентра вез хлеб в сельмаг, попробовал откинуть бревно - не смог.
И еще оказалось оно положенным с таким расчетом, что во время дождя машина, идущая сверху, непременно сползет юзом на него и застрянет, а идущая снизу, преодолев подъем, не сможет затормозить и скатится обратно.
Затем настал мой "последний нонешний денечек", как говорят. Не до бревна и Марфиных хлопот стало...
Раздвинув сплетенные ветви орешника, я вышел на опушку.
Не шла наискось по холму дорога, пробитая танками. В спелой ржи чуть приметным полумесяцем угадывалась она. А там, где дорога выходила из села, у околицы, у Марфиной избы, поднималось с десяток молодых тополей. Уже довольно рослых. У нас они чуть не на два метра в год вымахивают. А под топольками кустарник какой-то. По закраине, а потом по меже я поднялся к деревне, вышел на улицу. Стекла в Марфином доме повыбиты, рамы поломаны, простенки едва держались. Видимо, ребятишки здесь крепкие баталии устраивали. На углу сруба увидел я кусок покоробившейся фанерки. А идя мимо, разобрал и надпись: "Марфин тупик".
Я примчался домой, очень обрадовался встрече с родными и забыл о межеумочном времени, когда не знал, верить или не верить в искренность родительской любви...
Целую неделю я находился словно в тумане. Иногда вскакивал по ночам. Мне снилась корабельная тревога.
Потом жизнь вошла в обычную колею. Не сразу, но вскорости спросил я у нашего агронома, как же это Марфа обскакала его.
- Да,- согласился он.- Полсотни гектаров, не меньше, выручила старуха.
Я спросил настырно:
- Вы-то что же смотрели?
Наш агроном Степка Оврагов, о котором у меня сохранилось воспоминание как об отличном плясуне, стал Степаном Трофимовичем. Я почти не признал его в степенном, медлительном и мешковатом мужчине с конопатым лицом. Он спросил в свою очередь меня, хитровато прищурившись:
- Можно ль сразу было такую бойкую дорогу перегородить?
- За "ведьмин" авторитет хоронились? - съязвил я.
- Заодно были. Это вещи разные. Меня-то тогда больше за плясуна считали. Вот после твоей ссоры с ней остался я около Марфы один. Надоумила она меня бревно положить. Положить-то я положил. А она охраняла...
- Ну вот,- сказал Лютов, прикрыл за собой дверь вагончика, в котором разместилось четверо бульдозеристов.- Механик я. Вас к перевалу поведу. Чаевничаем? - и шевельнул из стороны в сторону веселым носом-сапожком.
Низенький, почти квадратный, в плотной, сшитой из кусочков цигейки жилетке, с поднятыми, но не завязанными шнурками ушанки, Лютов не произвел на бульдозеристов впечатления строгого начальника, каких обычно ценят и любят водители.
- Утробин,- первым представился, поднявшись из-за стола, ладно скроенный пожилой мужчина в клетчатой ковбойке, ватных штанах и кирзовых сапогах.- Как величать прикажете, начальник?
- Антоном...
- Вот, Тоша,- обратился Утробин к сидевшему рядом пареньку в толстом свитере крупной вязки и с пышной шевелюрой.- Вот, Тоша, тебе и тезка нашелся. Радуйся.
- Радуюсь...- равнодушно ответил Тоша. Он прислушивался к тихой музыке. Под свитером обозначались контуры транзистора.- Я - Тараторил, Антон Григорьевич,- заметив, что на него смотрят, не вставая с лавки, протянул он тезке руку.
- Лютов. Антон Семенович.
- Прямо Макаренко! - весело и открыто рассмеялся парень в гимнастерке и галифе.- Только вот фамилия страшная. Я тоже тезка - Бажану. Максим Бажан. А вот, если бы соединить фамилию нашего начальника с именем Гурамишвили, то вышло бы нечто бесподобное - Отелло Лютов!
Скромный и тихий усач с большими грустными глазами вышел из-за стола, поправил кургузый пиджачок и, отерев руку о рубашку, подал ее начальству.
Антон Семенович вошел в вагончик в приподнятом настроении: осмотрев прибранные, аккуратно поставленные "сотки", он заочно еще остался доволен своими "подопечными", а не "подчиненными", как он назвал их про себя. Остался он доволен и встречей, не обратив внимания на то, что тезка его поленился подняться и никто вроде не заметил этого.
Утробин усадил Л готова за стол, налил чаю и повел разговор о деле.
- Мы слышали, вы, Антон Семенович, ходили с водителями прокладывать зимник.
- Тогда я не механиком, еще водителем был.
- Ну и как дорожка?
- Дорожка... Нет ее. Одиннадцать ручьев, река да верховые болота...
- Верховые болота? - переспросил Тараторив.
- Да. Болота на возвышенностях. Они толком не промерзают. Вспучиваются зимой наледями. Рыжими такими... Верховые- они и на вершине сопки могут быть.
- Много их?-поинтересовался Утробин.
- Пройдем реку-так почти сплошняком пойдут. Здесь мы - в долине, .холод тут держится, а выйдем - снега в тайге почти нет.
- Значит, торопиться надо,- сказал Утробин.- Река вот-вот тронется. Так, а, начальник?
- Тут бабушка надвое сказала... Я полагаю: сорок километров надо пройти за неделю.
- Это меньше шести километров в день? - удивился Тараторин.- Курорт - не работа.
- Не пыли, Тоша,- остановил его Утробин.- А работать по сколько же часов?
- От зари до зари.
- Стращаешь, начальник. Либо дорога совсем непроходима и лезем мы к черту на рога, либо стращаешь,- помотал головой Утробин.
- Давайте не спорить,- миролюбиво заметил Лютов.- Обещаю- хватите горячего до слез. Скрывать не стану. Ну, а об оплате вам говорили.
- Говорили,- кивнул Утробин.- И по оплате, и по погоде с 16 дорогой лучше поспешить. А, мужики?
"Мужики" промолчали, решив, что, мол, старшим виднее.
Утробин держался вроде бы посредником между начальством и остальными бульдозеристами. Роль, взятая им на себя, видимо, добровольно, как нельзя лучше шла к нему, и, судя по возрасту, опыта ему было не занимать, да никто другой и не претендовал на столь деликатную и во многом ответственную роль.
- Значит, посмотрим, как пойдут дела в пути,- твердо выговорил Утробин.
И опять остальные бульдозеристы промолчали.
- Так нельзя,- сказал Лютов, почувствовав, что Утробин готов стать коноводом.- Нужно заранее обо всем договориться.
- Никто не собирается вам противоречить,- слишком охотно поступился Утробин.- Командуйте!
- Это хорошо,- согласился Л ютов .- Отдыхайте. Выходим в семь утра. Я разбужу вас.- Он поднялся.
- А чай? - встрепенулся сидевший рядом с Утробиным его тезка.
- Дома ждут,- коротко сказал Лютов.
Он вышел из вагончика в сгустившиеся сумерки.
Последние отсветы дня еще голубили дальние хребты, к которым предстояло идти, волоча на буксире экскаватор, поставленный на полозья из труб, и платформу с ковшом и такелажем. Горы на фоне темного неба выглядели грядой облаков, повисших над темной полосой тайги, поднявшейся сразу от поляны и подступавшей к самым белым гольцам. В вагончике за его спиной слышались бубнящие голоса, слов было не разобрать, потом кто-то засмеялся. Лютов пошел прочь.
"Не надо настраиваться на плохое,- подумал он.- Конечно, идти в такой рейс с малознакомыми людьми - с бору по сосенке - штука не легкая. Побыть бы с ними здесь несколько дней, приглядеться, оно, конечно, лучше, да времени нет. Утробин верно подметил - вот-вот тронется река, а тогда нечего и огород городить. Придется возвращаться. "Посмотрим",- Утробин сказал. Он-то мужик крепкий, можно положиться. Только не слишком ли горяч? Пока я о них очень мало знаю, чтоб судить строго. В деле каждый раскроется".
И Лютов пошел к своему вагончику.
Утром они тронулись точно в назначенное время.
Едва поднявшись над горами, солнце стояло сбоку, не слепя. Его свет пронизывал таежные дебри, тихие в этот час, тихие своей кажущейся безжизненностью, потому что рев двигателей наполнял пространство, казалось, до предела. Рев этот улетал вдаль, возвращался эхом, отраженным от склонов распадков,
даже вроде усиленным. А покой, несмотря ни на что, оставался нерушимым. Он чувствовался в кристальной чистоте далей, туман стлался по низинам, а не вспухал Шапкой над покровом урмана. Легкое, едва приметное дрожание воздуха в восходящих потоках не рябило в глазах, не нарушало доверчивой безответности окружающего мира, пронизанного гулом. И вдруг нежная прядь проступала в бездонной и бескрайней голубизне небес, она была в первые минуты едва уловима, призрачна, чтоб в тот же час засиять ослепительным облаком.
