Увидит или не увидит свет эта скромная сентенция? Конечно, на севере цветы блеклы, но это все-таки цветы.
Милый, милый север, -- и таким лучше ты всяких тропиков, и скромные цветы твои дороже сердцу всех заморских пальм и олеандров и уж тем более всех этих орхидей дряхлеющего, распадающегося духа.
...Ну, я теперь назад, к Москве. Пока, как живая, стоит в глазах.
Сегодня -- о мавзолее. О том, самом, о коем сказано кем-то из нынешних одослагателей,
Пусть каждый шаг и каждый взгляд
Равняется на мавзолей.
Несмотря на подобные оды, непременно хотел побывать там: мавзолей -- скиния революционной Мекки. Побывал, и впечатление глубоко проникло в душу.
Большая очередь. Хвост загибает на Ильинку. Но движется вперед быстро и почти безостановочно. Тихий говор... Сзади меня какие-то учительницы из провинции, впереди -- молодой красноармеец. Вот с таким же, как у этого, выражением лица, помню, смотрел на гробницу Императора в Доме Инвалидов рядом со мною такой же юный французский солдат....
Движемся. Сначала, предъявив какое-либо удостоверение, нужно получить билетик, затем перейти площадь и стать в черед уже у самого мавзолея. Иду. Вечереет...
Деревянный, весь прямоугольный, мавзолей и по внешности производит впечатление какой-то приятной простоты. Вокруг него, за оградою, цветы: только розы, штамбовые роэы. Надпись: ЛЕНИН.
Вообще, чувствуется вкус, выдержанный, строгий стиль. Ни крикливости, ни плакатности. Никаких сентенций, лозунгов, изречений. Извне -- прекрасные розы и четкие контуры прямых углов, внутри -черное дерево и красная материя, оформляемые тоже прямоугольниками. Часовые. Строго, истово, благородно. Какое разительное и эстетически отрадное отличие от привычных "ленинских уголков", миллионами рябящих в глазах...
Общая обстановка "настраивает". Пока ждешь, продвигаясь в очереди, -- слушаешь бой спасских часов, так глубоко западающий в душу, смотришь на кремлевские стены, на Лобное место, на неизъяснимо чарующий храм Василия Блаженного... -- и невольно охватывает возвышенное, сосредоточенно серьезное чувство. Мелькают мысли об исторической значительности нашей эпохи, о связи настоящего с прошлым, о том, что не случайна вот эта бесконечная змея странников, и что никакие силы в мире не вычеркнут из русской истории этого мавзолея. Он -- внешний знак русской идеи, не только русской эмпирии...
Вступаем внутрь. Прохладно. Тихо. Электрический свет. На лицах -волнение, понятное, естественное... В сознании -- взволнованное ожидание: "сейчас увижу; не видел живого -- взгляну на мертвого". Льва Толстого тоже видел только в гробу: на похоронах в Ясной Поляне.
Вот и гробница. Лежит под стеклом, виден со всех сторон, в одном из стекол лицо отражается, в отражении своеобразно оживляясь. Лежит во френче. Лицо мертвое, восковое, знакомое по стольким фотографиям. Несколько лишь неожиданен явственно рыжеватый цвет усов. Руки маленькие, и весь миниатюрный. Характерный лысый череп.
"Отсюда, мертвый, он правит Россией еще жестче и державнее, чем правил живой", -- вспомнились слова какого-то иностранца. В этих словах -- и правда, и ложь: теперь правит его имя, а не он сам...
Проходим медленно, не останавливаясь. Все глаза, все взгляды прикованы к одной точке... Выходим... Площадь... Мальчишки пристают с жетонами, медальонами: на память. Совсем как с иконками у святых мест. C'est l'usage...
С восьми часов начинают пускать паломников, в течение часа-полутора (по будням только иногородние), и непрерывная, широкая волна -- сотни, тысячи -- ежевечерне льется: взглянуть на ставший прахом дух великой эпопеи...
У Спасской башни и Василия Блаженного, на старую Красную Площадь меж кремлевской стеною и памятником Пожарскому и Минину, выплеснула Революция свою душу, свою гордость, свою эмблему: гробницу Ленина. И подлинное место ей -- среди великих наших национальных исторических эмблем.
5-го августа.
Когда едешь по Сибири, глаз поражает обилие ребят на станциях, телят и жеребят на пастбищах. "Растет новое поколение". Растет новая Россия.
Какой-то стихийный, органический рост. Слышишь его, воспринимаешь всеми пятью, кажется, чувствами. "Прет словно из-под земли". Здоровая сердцевина у нации. Пусть, бедно, пусть еще плохо, пусть часто глупо, -- есть в основе какое-то большое, многообещающее здоровье. Целительная сила природы вернее всяких суррогатов цивилизации. Уходят годы испытаний. Организм самотеком наливается жизненными соками.
Одним из несомненных "рефлексов" этого стихийного процесса является советское законодательство в области семейного права, глубоко проникнутое заботой о детях. Теория осмысливает при этом необходимость надежной "коммунистической смены". Но невольно в голову закрадывается еретическая мысль, что и тут, как всегда, Ее Величество Жизнь играет с теорией царственную, божественную игру:
Grau, teuer Freund, ist alle Teorie
Und grun des Lebens goldner Baum...
Как бы то ни было, повышенное внимание к детям бросается в глаза на каждом шагу в нынешней русской действительности: оно вошло в быт. С детьми пропускают на трамвай через переднюю площадку. Бережно, как никогда прежде, относится к малышам уличная толпа, население трамваев, железных дорог, "жилплощадей". Это -- голос нутра.
Но здесь опять пытливый вопрос: какова же нынче молодежь в России? В каких условиях зреет? Куда растет?
Мне приходилось, как "спецу" по этой части, довольно внимательно приглядываться к советской школе. Я убеждаюсь, что поскольку она перестраивается в заранее обдуманном, "плановом" порядке, -- она переживает еще период исканий, нащупываний, опытов. В этом отношении, Наркомпрос несколько отстает от других Наркоматов, что естественно вытекает из его природы: в области просвещения плоды зреют медленнее, чем где бы то ни было. Эра опытов в деле военном не могла длиться более полугода: настоятельнейшая государственная необходимость положила ей прочный предел. В области народного хозяйства аналогичный предел наступил позднее, через два с половиной года, и был по существу менее резок: революционная катастрофа медленнее вошла, но зато постепеннее и выходила, сделав свое дело, из экономики страны. Что же касается народного просвещения, то здесь времена и сроки еще более растянуты, а кривая процесса еще менее крута и пикообразна.
Планы и сложные директивы Государственного ученого совета (Гус) весьма пестро усваиваются и весьма многообразно преломляются в рядовой русской школе. Учительство, варящееся в котле перманентных "переподготовок", все же далеко не поспевает, как следует, переваривать обильные периодические порции руководящих указаний сверху. Современная русская школа является своего рода амальгамой, претворяющей в себе многие тенденции и разнохарактерные предположения. Это особенно относится к вопросам методическим, но, конечно, не может не отражаться и на существе, ибо в известном смысле всегда "метод создает, или, по крайней мере, обусловливает предмет".
Однако же, не тут действенный центр тяжести проблемы. Пусть еще длятся отважные искания, пусть еще не поспело время подлинной "нормализации" в сфере политики народного просвещения. Но уже и сейчас, вглядываясь в жизнь, можно сделать кое-какие выводы.
Страну, несомненно, охватывает потребность в знаниях. Тяга к образованию есть теперь явление столь же органическое и стихийное, как рост деторождений. Должно-быть, новая Россия рождается в духе, как и во плоти. И хотя современная русская школа, бедная и несовершенная, не в состоянии утолить этого массового духовного голода, -- самая его наличность достаточно характерна, ручается сама за себя. Раз такова потребность, -- она оправдает себя, найдет способы добиться своего.
То же и высшая школа. Приходилось беседовать со многими профессорами. Не только московскими, но и провинциальными: в Москве я жил в общежитии Цекубу и сталкивался с ученым людом разных концов России. Расспрашивал тщательно о нынешней молодежи, об отличии ее от прежней, об ее качествах, ее "стиле". Пришлось (хотя, правда, поверхностно) и лично ее видеть. Общее впечатление, во всяком случае, создалось.
Да, "новые люди". У них даже и внешность другая: пролетарская. Они пришли в высшую школу с недостаточным запасом знаний, с недостаточным культурным и образовательным "фундаментом". Это главная их беда. Одни из них проходили среднюю школу в трудные годы всесторонней разрухи, другие вовсе ее не проходили и явились в вуз с каких-либо "ускоренных", скоротечных "курсов". Это мучительно отражается на их занятиях. Многие профессора с душевной болью отзываются о трудностях, с которыми, работая, борется эта молодежь. Ничего не поделаешь: такова судьба пионеров новой интеллигенции, суровая, как судьба всех пионеров.
Выправится средняя школа, -- выправится и высшая.
Наше старое студенчество в общей его массе не умело так жадно тянуться к учению, как нынешнее. У нас, поколения декаданса и предгрозовья, было в крови слишком мало энтузиазма и слишком много скепсиса, чтобы верить в знание без оглядки и упиваться им безраздельно. Мы относились к истинам, нам преподававшимся, спокойнее, как к чему-то обыкновенному, будничному, лежащему в порядке вещей. Недаром и стих народного поэта насчет "сеяния разумного, доброго, вечного" мы не умели произносить иначе, как с полубрезгливой иронией. Мы ценили университет, любили его, но ведь он никогда не был для нас запретным плодом. Он был для нас чем-то вроде наследственного имущества.
