Почему же это дело, тем не менее, выпало из поля зрения, тогда как дело Дрейфуса стало общеизвестным историческим событием? Ответов на этот вопрос есть несколько. Во-первых, о деле Дрейфуса было легко писать: оно разыгрывалось на фоне театрально-дипломатической сцены, было наполнено интригами и подделками документов и из него легко было сделать хороший детективный роман.
Дело же Бейлиса не могло стать темой детективного романа, несмотря на присутствие в нем большого количества как сыщиков-профессионалов, так и любителей. И история этого дела увлекательна только по своему специальному закулисному плану и составу замешанных в нем людей. В то время, как в деле Дрейфуса принимали участие такие люди, как Клемансо, (10) Золя, Анатоль Франс, престиж которых с течением времени не уменьшился, те, которые были связаны с делом Бейлиса, за одним только исключением, были неизвестны вне России, а теперь позабыты даже и там.
Можно еще добавить, что исторически делу Бейлиса "не повезло" из-за первой мировой войны; война вспыхнула почти тотчас после процесса, она совершенно его собой поглотила, и таким образом, отняла у него возможность укрепиться в памяти. А теперь это дело принадлежит к числу тех событий истории, которые произошли и канули в вечность.
Главная же причина, по которой дело Бейлиса предано забвению, заключается в его неправдоподобности. Притом, неправдоподобно оно не только бессмысленностью самой попытки доказать обвинение в ритуальном убийстве, но также и по специальному характеру создавшего дело заговора.
Читатель отнесся бы с недоверием к простому изложению фактов, как бы убедительно они не были подтверждены документами; его необходимо постепенно вводить в атмосферу, в которой невероятные события, некоторые как будто бы заимствованные из Бродвейского водевиля - а другие из романов Достоевского, становятся возможными, где инсценировка юстиции и политического процесса выдается за серьезный акт государственной власти. Историки избегали этой темы еще и потому, что, обладая нормальными понятиями, им трудно было сохранить серьезность и равновесие перед ее кровавой фантасмагорией и жестоким гротеском.
5.
Контраст между нашим миропониманием теперь и пятьдесят лет назад может быть выражен только в субъективной форме. Я был тогда молод, а 20-ый век только зарождался; и я, и век были очень высокого мнения о себе... "Мы стояли тогда божественно спокойные, еще не зная, что приговор уже вынесен" (Франсис Томпсон).*
Дело Бейлиса, при всей низости его замысла, мы рассматривали как последние судороги умирающего деспотизма, и нам (11) и не снилось, что оно является лишь предвестником ожидавших нас в будущем, совершенно невообразимых преступлений новых деспотов.
Мой личный интерес к еврейскому вопросу был в те времена отдаленным; вопрос этот мне казался второстепенным; он заслонялся в моем сознании интересом к всеобщей борьбе за свободу и справедливость во всем мире. Россия, огромная, несчастная, таинственная страна, с ее окопавшимся для борьбы с революцией самодержавием - лицом к лицу с голодным народом, лишенным земли, свободы, занимала гораздо больше места в наших мыслях.
Антисемитизм был лишь диверсией, выдуманной для того, чтобы отвлечь наше внимание от главной задачи; нельзя было его принимать всерьез, чтобы не попасть в ловушку, расставленную общим врагом, - надо было его не замечать, тогда он никогда больше не будет играть никакой роли в истории.
Жалобные разговоры об антисемитизме казались мне мелкими, надоедали мне и утомляли меня не только потому, что о нем нельзя было сказать ничего нового, но также и потому, что вопрос этот казался таким же неактуальным, как, например, рабовладение или божественное право королей.
Еврейский вопрос, по нашим тогдашним понятиям, принадлежал уже прошлому, а проблемы нашего времени носили общечеловеческий характер. Шел последний бой за уничтожение автократии, деспотизма и вообще всех форм притеснения.
Война эта, нам казалось, была уже выиграна, и только правители России и еще нескольких отсталых стран почему-то этого не понимали.
Мы, либералы и социалисты того времени, восторженно повторяли, формулированные еще для прошлого поколения, слова великого Джона Морлея (Примечание переводчика: Джон Морлей (1838-1923), английский государственный деятель и писатель.): "Право свободно мыслить и поступать согласно собственному разуму без благоговейного страха перед власть имущими; право устраивать свою жизнь без оглядки на установленные обычаи; в наше время права эти, в том или ином смысле - окончательно установленный принцип (12) каждой философской школы, способной, хотя бы в малой степени, влиять на ход истории".
Сегодня, состарившись вместе с моим веком, я могу сделать более трезвую оценку фактов жизни. Наш "установленный принцип" все еще ведет борьбу за свое существование; самонадеянность наша полвека тому назад оказалась едва ли не роковой и, если еще можно надеяться, что принципы будут управлять историей, то это потому только, что мы перестали быть столь самоуверенны.
Мы знаем, что война между различными философскими течениями далеко не кончена, и мы больше не думаем, что идея свободы должна непременно победить; мы полностью отдаем себе отчет в том, что враги свободы, как справа, так и слева, сильны своей многочисленностью и своим умением маскироваться, и вносить смятение в наши ряды.
Только в одной области наш старый оптимизм все еще возвращается к нам; из-за всеобщего отвращения к нацистским зверствам, снова преобладает уверенность, что теперь-то, наконец, раз и навсегда покончено с антисемитизмом, что очень скоро еврейский вопрос не только будет предан забвению, но и сделается людям непонятным.
И правда, только примитивное и всеми осмеянное меньшинство позволяет себе сегодня открытые антисемитские выпады. Однако, широко распространенное мнение, что это меньшинство полностью представляет собой весь существующий в мире антисемитизм (или хотя бы его наиболее значительную часть), далеко от истины, и может повлечь за собой весьма печальные последствия.
(13)
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ПОСТАНОВКА ДЕЛА
Глава первая
КАК ЭТО ВСЕ НАЧАЛОСЬ
В субботу, 12-го марта, 1911 г., между 6 и 7 часами утра, тринадцатилетний мальчик Андрей Ющинский вышел из своей квартиры в две комнаты на Слободке, пригороде Киева, на левом берегу Днепра, направляясь в школу.
Родители его уже были на работе, младшие дети еще спали. На нем было надето пальто и форменная школьная фуражка; он нес с собой книжки и тетрадки, перевязанные кожаным ремнем.
День выдался сырой - на земле были следы талого снега. Андрюша в тот день в школе не появился; он решил на этот раз, и действительно, на этот единственный раз, прогулять школьные часы и навестить своего приятеля на Лукьяновке, в отдаленном районе Киева, по другую сторону реки. Два школьника его видели до того, как он перешел мост; по какому пути он дальше пошел, через центр ли города, или же вдоль правого берега, поднимаясь по пригородному наклону - никто этого не установил.
Два с половиной года спустя, на суде происходили пререканья: сколько было свидетелей, видевших Андрюшу в это утро на Лукьяновке? Однако, трое из них муж и жена Шаховские, по профессии фонарщики, и Андрюшин друг, Женя Чеберяк, были безоговорочно признаны свидетелями и защитой и обвинением.
То, что случилось с Андрюшей в то утро, стало позже в Центре мирового внимания. Его нашли через 8 дней (в воскресенье, 20-го марта) в одной из пещер Лукьяновки, на приблизительно одинаковом расстоянии от дома Жени Чеберяка (14) и кирпичного завода, на котором работал и жил со своей семьей еврей, Мендель Бейлис.
Вид Андрюши был ужасен; на теле его, наполовину обнаженном, обнаружено было 47 колотых ран, больших и малых - на голове, на затылке, на туловище - и все они были нанесены острым орудием. Тело его было почти обескровлено; на рубашке, на штанах и на одном носке была запекшаяся кровь; поблизости лежала Андрюшина фуражка, тужурка, кушак и второй носок, тоже со следами запекшейся крови. В кармане тужурки найдена была пропитанная кровью тряпка - часть наволоки; анализ этой тряпки показал следы спермы.
Тело Андрюши было прислонено к стене, на выступе которой лежали его, свернутые в трубку, тетради. Так как Андрюшино имя было выписано на каждой тетради, было ясно, что убийцы (всегда предполагалось, что их было несколько) были или непонятным образом небрежны или же вовсе не собирались скрывать имя своей жертвы. Недостающая одежда, пальто и штаны, а также учебники, никогда найдены не были.
Андрюшино тело было перевезено в морг и во вторник, 22-го марта, полицейский врач Карпинский произвел вскрытие трупа. Он сдал доклад о своем заключении 24-го марта, и оно появилось на другое утро в газетах. Второе вскрытие было произведено проф. Оболонским совместно с Туфановым, прозектором при киевском университете 26-го марта. Однако, рапорт обоих профессоров появился официально только 25-го апреля, т.е. на 30 дней позже. (Впоследствии, когда нам это понадобится, мы обсудим значение этого промедления).
