Некоторые выводы Мищук мог бы и даже должен был сделать из своего разговора с Чаплинским, обер-прокурором киевской судебной палаты за несколько дней до неожиданного освобождения Павловича. Чаплинский, один из самых важных, власть имущих местных чиновников, предупредил Мищука, отвечая на его вопрос, будут ли Павлович и организация Двуглавого Орла привлечены к ответственности: "Всякий, кто столкнется с Черной Сотней, навлекает на себя неприятности: лучше сохранять с ними хорошие отношения - примите это к сведению".*
Чаплинский был известен как карьерист pur sang и оппортунист; поскольку он мог себе позволить иметь принципы, он был просто антисемитом, но он превращался в ярого антисемита, как только его принципы совпадали с продвижением по службе.
Будучи умнее Мищука, он решил принять выжидательную позицию, чтобы определить до каких пределов центральное правительство будет поддерживать Голубева. Приказ из Петербурга об освобождении Павловича был для него указанием, что местная пропаганда, обвиняющая евреев в ритуальном убийстве Ющинского, вызвала сочувственный интерес в самых высоких кругах.
Приказ пришел 15-го апреля, а 17-го апреля петербургская реакционная газета "Русское Знамя"** потребовала, чтобы евреи, убившие Ющинского для своих ритуальных потребностей, были найдены. А еще через день крайне правые депутаты внесли запрос в Думу с критикой правительства, за промедление в преследовании еврейских "виновников в киевском ритуальном убийстве".
Все эти сигналы насторожили Чаплинского в отношении важных, развертывающихся событий, таивших в себе большие для него возможности.
Таким образом, Чаплинский, подобострастно сотрудничая с министром юстиции Щегловитовым (центральной фигурой в высших правительственных кругах) становился ведущей фигурой киевской конспирации.
(20) Не обращая внимания на предупреждения, не замечая тревожных сигналов, Мищук честно исполнял свою работу: его подозрения падали на Андрюшину семью, по внешним своим признакам спокойную и честную, и на Веру Чеберяк, мать Андрюшиного друга, женщину с плохой репутацией.
Ходили слухи, что Андрюша был наследником капитала, состоявшего под опекой, и что в случае его смерти это наследство переходило к его родителям. Дружба Андрюши с Женей Чеберяк бросала тень на Андрюшиных родителей; казалось очень странным, что в то утро, когда произошло убийство, Андрюша, пропустив школьные часы в единственный этот раз, почему-то отправился навестить своего приятеля; похоже было на то, что его туда послали.
Мищук сразу же арестовал Андрюшиных родителей, а также других его родственников, включая и бабушку; их держали под арестом две недели, и все это время с ними плохо обращались; мать его, беременную на 5-ом месяце, допрашивали целыми часами; ей было отказано в ее просьбе присутствовать на похоронах сына, хотя бы под стражей, с другими родственниками обращались так же грубо.
Ничего из всего этого не получилось; алиби родителей оказалось стопроцентным, остальные родственники, ничего существенного не могли сказать, а "наследство" оказалось праздной сплетней.
Мищук также стоял за то,, чтобы арестовать Веру Чеберяк; квартира ее уже давно была пристанищем для воров и убийц; однако, ей удавалось за одним только исключением, о котором будет сказано ниже,* не попадаться в лапы полиции. За два дня до убийства Андрюши, 10-го марта 1911-го года, полицией был сделан налет на ее квартиру в поисках краденого товара. Был ли обыск сделан, потому что полиция получила указания, или же она действовала по рутине, никогда не удалось установить; очень возможно, что этот обыск был следствием обыкновенной рутины, так как в Киеве, в течение всего февраля и частично в марте, было совершено такое множество краж и взломов, что полиция вынуждена была проявить необычную энергию.
Во время обыска у Чеберяк краденых вещей не нашли; (21) Мищук не видел никакой связи между убийством Андрюши и этим обыском, произведенным за два дня до убийства. На самом же деле эта связь существовала, но надо было быть более способным человеком, чем Мищук, чтобы эту связь определить.
Мищук не арестовал Чеберяк по очень простой причине: Чаплинский, следивший вместе со студентом Голубевым, со все возрастающим беспокойством за его действиями, помешал ему это сделать.
Он запретил ему арестовать Чеберяк, и также сделал Мищуку повторное предупреждение: "Зачем это вы напрасно преследуете невинную женщину?"* - Все, что Мищук мог сделать, это вызвать Чеберяк к следователю для допроса.
У Голубева и Чаплинского были разные причины для беспокойства: Голубев хотел, чтобы поиски убийц происходили исключительно в еврейской среде. Желания Чаплинского были более сложными; в то время он еще не был членом конспирации, т.к. он еще не знал, как далеко в Петербурге пойдут; хотя желания министра юстиции Щегловитова были очевидны, все же он видел в данном случае мало возможностей засудить еврея по обвинению в ритуальном убийстве. Все прежде сделанные в этом направлении попытки не удались; правда, это было еще до "эры" Щегловитова. Если только правительство будет готово сотрудничать, а главное, если царь выразит благосклонную заинтересованность, все, на этот раз, может обернуться иначе.
В предвидении такого оборота дела, первой задачей Чаплинского и его сообщников было найти убийц, а затем на время укрыть их, на всякий случай. Если же, впоследствии, в Петербурге решат остановить конспирацию, Киев немедленно обнаружит убийц, и таким образом, никто не пострадает; если же Петербург слишком промедлит и скомпрометирует себя - Киевская администрация сможет показать, что она действовала по приказу.
Профессиональное усердие Мищука, приводившее Голубева в ярость, получило бы полную поддержку Чаплинского, если бы он мог рассчитывать, что Мищук в случае надобности может быть вовлечен в конспирацию.
(22) Но Мищук не кооперировал, он с самого начала не оставлял ни малейших сомнений, что он намерен честно работать. Печальная в дальнейшем судьба Мищука является прекрасной иллюстрацией тех технических приемов администрации, которыми она пользовалась в своей постановке дела Бейлиса.
5.
Все, чего следователь мог добиться от Веры Чеберяк, это изложения ее собственного мнения об убийстве. Она заявила, что она не видела Андрюши в день убийства, но находилась в толпе, когда его хоронили. "Мне сказали - заявила она, - что Андрюша был убит евреями; когда гроб опускали в могилу - в воздухе разлетались листовки; в этих листовках было сказано, что евреи убили Андрюшу; и я тоже думаю, что наверное, евреи его убили - никто другой не желал ему смерти; но у меня нет для этого доказательств".*
Мальчика Женю тоже привели для допроса: он заявил, что Андрюша приходил к нему приблизительно за две недели до того, как нашли его тело; ввиду того, что Андрюша редко приходил на Лукьяновку, можно было заключить, что он пришел именно 12-го марта. По словам Жени, Андрюша предложил ему выйти к нему, не заходя сам в дом. Он, Женя, отказался, и Андрюша ушел один; Чеберяк, матери Жени, в это время не было дома.
Впоследствии выяснилось, что Женя лгал; на самом деле он вышел к Андрюше, а мать его была дома. Однако Мищук, может быть и подозревая, что и Женя, и его мать лгут, имел свою собственную теорию убийства, построенную на других предпосылках.
Вскоре после того, как тело было найдено, Андрюшина мать, полиция, и разные другие люди получили одновременно анонимные письма; содержание всех этих писем было одно и то же: Андрюша стал жертвой евреев, убивших его для своих ритуальных надобностей.
Для расследования эти письма не имели никакой ценности но два из них привлекли внимание следователя; первое было (23) адресовано к Андрюшиной матери с почтовым штемпелем раннего утра 24-го марта и должно было быть опущено в ящик накануне вечером; в нем с приблизительной точностью указывалось количество ран, сосчитанных во время вскрытия на теле заколотого мальчика. Мы должны тут вспомнить, что первое вскрытие было закончено 24-го марта, и рапорт о нем был опубликован в газетах только 25-го.
Второе письмо было получено полицейским врачом Карпинским в утро 22-го марта, когда он отправлялся на вскрытие. И в этом письме тоже указывалось почти точно число ран, позже найденных на теле.
Мы должны исключить всякую возможность, что кто-нибудь мог осмотреть тело и сосчитать на нем раны между тем временем, когда оно было опущено в пещеру и официальным вскрытием. Такой осмотр мог быть сделан только медиком, располагавшим необходимыми инструментами и освещением, так как многие раны были невидимы для простого глаза; это были микроскопические уколы, нанесенные острым орудием. Такого оборудования никак нельзя было доставить ни в пещеру ни в мертвецкую; также невозможно предположить, что такой тщательный и длительный осмотр мог быть совершен в анатомическом театре без ведома доктора Карпинского.
