Он сказал Плеске, что весь его очередной доклад был выслушан с полнейшим вниманием, все одобрено я утверждено. Витте закончил все очередные вопросы испрошением указаний решительно обо всем и представил Государю отдельный экземпляр Шифра для сношения с Ним во время пребывания Его в Ливадии и просил разрешения телеграфировать по всем срочным {13} вопросам и уже собирался встать и откланяться, как Государь, в самой спокойной и сдержанной форме, сказал ему: "Вы не раз говорили мне, что чувствуете себя очень утомленным, да и немудрено устать за 13 лет. Я очень рад, что имею теперь возможность предоставить Вам самое высокое назначение и сделал уже распоряжение о назначении Вас Председателем Комитета Министров.
Таким образом, мы останемся с Вами в постоянных и самых близких отношениях по всем важнейшим вопросам. Кроме того, я хочу показать всем мое доверие Вашему управлению финансами тем, что назначаю Вашим преемником Плеске. Надеюсь, что это доставит Вам только удовольствие, так как Я хорошо помню, как часто Вы говорили о нем в самых сочувственных выражениях, да и со всех сторон я слышу о нем только одно хорошее, его очень любит и моя матушка".
- Вы понимаете - сказал Витте, - что меня просто спустили. Я надоел, от меня отделались, и мне следует просто подать в отставку, что я, конечно, и сделаю, но не хочу сразу делать скандала.
В конце сентября или в самых первых числах октября того же года, под конец нашего пребывания в Париже, мы с женою собирались уже в обратный путь домой. За день или за два до отъезда, - мы жили тогда в Отель д'Альбани, на рю де-Риволи - к нам зашел покойный Я. И. Утин и сказал, что только что встретил на улице Витте, который, узнавши, что я здесь, сказал ему, что очень хотел бы меня видеть.
Я отправился по указанному мне адресу, в Отель Вестминстер на rue de la Paix, где жил и Утин, и спросил консьержа, дома ли Витте. Тот ответил мне, что никакого Витте у них нет но есть господин Еттив (те же буквы, читаемые с конца), - "что, впрочем", прибавил он, - "одно и то же".
Я застал его дома, также как и его жену и его беседа носила характер прямого обвинения Государя в неискренности и самого раздраженного отношения к увольнению его с поста Министра Финансов. На мой вопрос: когда думает он вернуться обратно, он сказал мне, что не принял еще никакого решения, так как ждет некоторых разъяснений о своем увольнении, ибо, - прибавил он, - "до меня доходят слухи о возможности моего ареста по требованию Плеве, благодаря проискам которого я и уволен".
Я старался обратить весь разговор в шутку, в него вмешалась М. И. Витте и сказала, между прочим, "как Вы должны благодарить судьбу за то, что не попали в Министры {14} Финансов и остались на таком прекрасном, спокойном месте, как должность Государственного Секретаря". Витте прибавил к этому, - "если бы я только предполагал, что меня уволят, я, конечно, указал бы Государю на Вас, как на единственного подходящего кандидата, так как Плеске не справится и ему все равно сломят шею, да к тому же он тяжко болен и не сможет оставаться на этой должности".
Я нимало не сомневаюсь, что он поступил бы как раз наоборот и ни в каком случае не сказал бы ни одного слово в мою пользу, как не говорил, вероятно, ничего доброго про меня, когда я занимал пост Министра Финансов. Мы расстались на том, что я сказал, что чувствую себя прекрасно на своем месте, никуда не стремлюсь и буду рад помочь Плеске во всем, в чем это окажется для меня возможным, - по Государственному Совету.
Я пробыл в Петербурге только четыре дня, видел за это время Государя, получил от него приказание составить Указ о назначении Графа Сольскаго временным заместителем Председателя Государственного Совета, впредь до выздоровления Великого Князя и вместе с женою выехал заграницу, следом за ухавшим в Крым Государем.
Вернулись мы около 6-7 октября и первым моим шагом было навестить Плеске, который показался мне сильно похудевшим, даже против того, как он был при нашем отъезде. Тут же я узнал от него и от моих близких, что в нем очевидно таится какая-то тяжелая болезнь, но какая именно, никто не говорит, и только вскользь кто-то упомянул, что у него по-видимому внутренняя опухоль, которую называли "саркомою".
Так потом и оказалось. Рассказывали при этом, что уже с начала лета он жаловался на какую-то неловкость в левой стороны, избегал ходить, почти отказался от любимой игры с детьми в теннис и как-то в начале августа, еще до назначения его на новую должность, поехал к своему двоюродному брату на дачу в Знаменку и возвращался оттуда в Новый Петергоф на железную дорогу, на его одиночке.
Лошадь чего-то испугалась в парке, понесла, и он и жена его, воспользовались удобною минутою, выпрыгнули из экипажа, сам Эдуард Дмитриевич прыгнул прямо на ноги и тут же почувствовал жгучую боль во всей левой тазовой полости и с той минуты эта боль уже не проходила и усиливалась день ото дня. Он переносил ее со стоическим спокойствием, не показывая близким своих страданий. Знала об них, по-видимому, только его прелестная старшая дочь, Нина, не оставлявшая своего отца ни на минуту {15} и в уходе за ним потерявшая окончательно свое хрупкое здоровье. Под влиянием страданий, пережитых ею у постели нежно любимого отца, у нее развилась чахотка и через три года после кончины отца не стало и ее.
С возобновлением сессии Государственного Совета, 1-го ноября, Э. Д. Плеске стал было появляться в его заседаниях, но не надолго. Было очевидно, что всякое движение ему просто не под силу. Он не мог подняться по лестнице даже во второй этаж в зал заседаний и пользовался лифтом, которым не пользовался никто, кроме не владевшего ногами Гр. Сольскаго. Скоро начались сметные задания по четвергам, ему видимо хотелось бывать во всех их, по силы не позволяли ему высиживать почти без перерыва с часу до 5-ти и иногда даже до 6-ти и после одного из них меня кто-то из семьи попросил заехать вечером, хотя мы с женою заходили часто в Государственный Банк, - где Плеске все еще оставался, так как квартира для него в здании Министерства была далеко не готова, да так он в нее и не переехал.
Это мое посещение оставило во мне глубокое впечатление. Я прошел прямо в его спальню. Он попросил свою милую старшую дочь, его бессменную сиделку, выйти на минуту, и сказал мне, что просит меня дать ему дружеский совет, как ему поступить. Он сказал, что чувствует крайнюю необходимость бывать во всех сметных заседаниях, но положительно не видит к тому никакой возможности, так как его здоровье не улучшается, и доктор требует полного отдыха, запрещая вообще какие-либо выезды.
У него явилась, поэтому, мысль написать об этом откровенно Государю, высказать, что без личного участия Министра нельзя вообще составить бюджета, и потому он вынужден просить освободить его от должности, которую он не может добросовестно занимать и позволить ceбе даже высказать откровенно, что в моем лице Государь имеет человека гораздо боле подготовленного, чем он.
Я просил его не делать этого и, во всяком случае, не упоминать обо мне. "Два месяца тому назад" - сказал я - "у Государя была возможность выбора лица по его непосредственному усмотрению, и он остановил свой выбор на нем, а не на мне. - Очевидно, под влиянием временного недомогания - я не знал еще, что болезнь его безнадежна, - Государь не согласится отпустить человека, к которому Он питает доверие, и нельзя ставить Государя в тяжелое положение, в особенности когда он только что приехал на отдых".
Я предложил ему, поэтому, пока ничего не делать, перестать ездить в Совет, {16} написавши об этом только Гр. Сольскому, которого я обещал расположить в пользу такого решения и - располагать мною во всем, в чем я могу быть полезен ему для сметных заседаний, так как его Товарищ Романов действительно не годится для проведения бюджетных заседаний. Что происходило в душе этого скрытного, но утончено благородного человека, я конечно не знаю, но думаю, что он уже и тогда чувствовал безнадежность своего положения и только не показывал окружающим. Он обнял меня, благодарил за совет и за готовность помочь, обещал подумать, прося меня ничего пока не говорить Гр. Сольскому.
Несколько времени спустя, я узнал в разговоре с женою Э. Д., что он получил от Государя крайне милостивое письмо, с выражением ему полного Своего доверия, с просьбою беречь себя для будущей работы и отнюдь не обременять себя никакими второстепенными делами. Было ли это письмо ответом на обращение самого Плеске или же самостоятельным порывом Государя под влиянием дошедших до него слухов о болезни, - я не знаю, - но уже гораздо позже, как то спросивши Государя к подошедшему слову, - писал ли ему Плеске о своей болезни и просил ли он освободить его от непосильной работы, Государь сказал мне, что он ему писал еще в Ливадию, а на вопрос указывал ли он на желательность заместить его мною, Государь также ясно и категорически ответил мне, что этого положительно не было и обещал даже поискать письмо Плеске, "которое вероятно сохранилось у меня" - сказал он, прибавивши, что "я помню как растрогало это письмо меня и императрицу своею удивительною теплотою и благородством, сквозившим в Каждом слове".
