социология превратилась в дисциплину, внимание которой все больше сосредотачивается на настоящем дне и на том, чтобы попытаться объяснить индивидуальное поведение. Многие социологи, особенно в США, в поиске исследовательских тем с надеждой обращаются к своим личным биографиям или к людям из своего непосредственного окружения; это напоминает книгу для детей «Все обо мне» (Kranz, 2004), в которой оставлены пустые страницы, чтобы ее юные владельцы могли написать на них, чем им нравится заниматься в своих «любимых местах», рассказать о своих хобби или «назвать три вещи, благодаря которым можно ощутить собственную значимость». Взгляните на программу ежегодного съезда Американской социологической ассоциации. Она содержит версию того, как социология видит жизнь человека. Сперва мы рождаемся, и легионы демографов объясняют, почему нашим матерям в этот момент было 26,2, а не 25,8 лет. Мы узнаем о сексе и вступаем в половую жизнь, и тут являются социологи, чья память постоянно воскрешает их подростковые годы и которые занимаются исследованиями вопросов потери девственности или каминг-аута гомосексуалов. Во взрослом возрасте нас ждут криминологи, чтобы поведать нам, кто из молодых обитателей гетто обчистит нас на улице, а кто станет «ботаником» в своей захудалой городской школе. Социологи медицины расскажут нам, почему на старости лет нас будут пичкать избыточным количеством лекарств и выставлять чрезмерные счета. В большинстве своем эта исследовательская деятельность аисторична и не предполагает использования сравнительных методов, сосредотачиваясь на последних пяти минутах жизни в Соединенных Штатах.
В более широком, мировом, масштабе тем временем уже происходят фундаментальные трансформации: в минувшем столетии численность мирового населения достигла беспрецедентного уровня, причем потребление ресурсов этими людскими миллиардами шло темпами, которые превышают возможности глобальной экосистемы. В скором времени целые страны будут испытывать дефицит воды либо исчезнут под водами поднявшегося океана. Глобальное потепление заставит людей массово мигрировать в масштабах, доселе невиданных в человеческой истории. Для размещения этих беженцев у правительств отсутствует достаточный организационный потенциал, да и почти наверняка само желание, однако же для отражения нуждающихся мигрантов военные средства и народная поддержка найдутся у многих.
Сегодня машины приходят на смену людям и в сфере обслуживания, подобно тому как ранее это было с обрабатывающей промышленностью и сельским хозяйством, создавая возможность мира, где для поддержания текущего или будущего уровня производства большая часть людских трудовых ресурсов уже будет не нужна (Collins, 2013; Brynjolfssom and McAfee, 2012). Природа войны также претерпевает трансформацию. За истекшие полстолетия массовая воинская повинность, — восходящая в своих истоках к концу XVIII века, которая сделала возможными войны с участием миллионных армий и стимулировала разработку оружия, способного разом уничтожать тысячи вражеских бойцов и поражать гражданское население, производящее это оружие и обеспечивающее эти армии новобранцами, — была отменена почти во всех западных странах, в настоящее время больше невоюющих либо старающихся опереться на высокотехнологичное оружие.
За последние три десятилетия в самых богатых странах мира стремительно вырос уровень неравенства, снижавшийся на протяжении предыдущих сорока лет, а ряд стран, которые до начала Второй мировой войной зависели от США и Европы и которые не вылезали из нищеты, достигли высокого уровня геополитической автономии и ускоренно сокращают экономический разрыв с Западом. Все меньше людей на планете живут в сообществах, изолированных от остального мира, и сельскохозяйственное население, съежившееся до крохотной прослойки в богатых государствах, ныне стремительно сокращается и в большинстве остальных стран мира. Впервые в человеческой истории большинство мирового населения проживает в городах. К каналам эксплуатации, сложившимся, как первым объяснил Маркс, с наступлением капитализма, теперь присоединились различного рода коммуникативные каналы, способные обеспечить более эгалитарные отношения между странами и во внутригосударственных делах.
Социология обладает изрядным аналитическим и методологическим арсеналом для анализа последствий этих трансформаций начала XXI века, учитывая, что ее создание было обусловлено необходимостью объяснения комплекса тех подрывных и беспрецедентных изменений, которыми сопровождалось наступление эпохи нововременных капиталистических обществ. Однако социология только тогда сможет помочь нам понять, что же в современном мире наиболее значимо и имеет важные последствия, когда она будет исторической социологией. Как верно замечает Крэг Калхун, «самый веский довод в пользу существования исторической социологии до неприличия очевиден (до неприличия, потому что им слишком часто пренебрегают). Это важность изучения социальных изменений» (Calhoun, 2003, р. 383).
Моя цель в этой книге состоит в переключении нашего внимания с того разряда солипсистских и малозначительных изысканий, которые представлены в учебниках по социологии и которые доминируют в слишком многих крупных академических журналах. Вместо этого я предлагаю сосредоточиться на понимании того, как социологический анализ исторического изменения позволяет нам понять как истоки современного мира, так и объем и последствия текущих трансформаций. Поскольку значительная часть этих изысканий сегодня ведется в рамках исторической социологии, эта книга должна рассмотреть вопрос о том, что такое историческая социология. Я надеюсь, что предметы, волнующие историческую социологию, ее методы и способы изучения смогут придать сил социологии как более широкой дисциплине, вместо сводимой к моделям и этнографическим описаниям статичных социальных отношений, сделав ее дисциплиной о социальных изменениях.
Эта книга, как и историческая социология, не поможет вам узнать «все о себе». Историческая социология может помочь вам понять тот мир, в котором будет проходить ваша жизнь. Она дает контекст, исходя из которого можно определить величину и значимость нынешних изменений гендерных отношений, структуры семьи, демографических закономерностей и организации и содержания труда, экономики, культуры, политики и международных отношений. Поскольку исторической социологии присущ компаративный характер, мы можем разглядеть «необычность» любого конкретного общества, включая наше собственное, в любой момент времени и отличить фундаментальное социальное изменение от простых новшеств.
Если та социология, какой она виделась ее основателям, заметно отличается от современной социологии, то эта ранняя социология также отличалась от той истории (history), которая писалась историками. Поскольку Маркс, Вебер и Дюркгейм пытались объяснить одну беспрецедентную социальную трансформацию, то основной массив мировой истории до наступления Нового времени был в конечном счете оставлен ими без должного внимания или даже попросту проигнорирован. Также они сами определяли, какую историю им изучать и как понимать исследуемые ими исторические свидетельства — а именно дедуктивно, с точки зрения выдвигаемых ими метатеорий и обобщающих понятий. Это вело к тому, что они, прочесывая труды многочисленных историков, зачастую вырывали выводы последних из контекста, чтобы выстроить весомую аргументацию относительно социальных изменений. Неудивительно, что профессиональные историки легко могли пренебречь социологическими теориями, парящими над архивными свидетельствами и теми специфическими пространственно-временными ареалами, в соответствии с которыми историки определяют сами себя и ведут диалог друг с другом. В результате
