Вебер и Дюркгейм с их теориями не оказали на историков какого-либо существенного влияния.
Историки легко могли пренебрегать Дюркгеймом, поскольку он почти никогда не ссылался на конкретные исторические события, не касался их. Вебер же, опиравшийся на широчайший круг исторических исследований, пострадал из-за того, что практически все современные историки Реформации отвергают его наиболее известный труд «Протестантская этика и дух капитализма». Фернан Бродель точно резюмирует оценку со стороны представителей его профессии: «Все историки выступают против этого остроумного положения, хотя им и не удается от него избавиться раз и навсегда: оно снова и снова возникает перед ними. А между тем это явно неверное положение» (Braudel, 1977, р. 65–66; Бродель, 1993, с. 70). В результате историки не склонны смотреть в сторону Вебера, ожидая от него теоретических или эмпирических указаний касательно других исторических изменений.
У историков репутация Маркса выше, возможно, потому, что они не считают его социологом. Но все же историки, определяющие самих себя в качестве марксистов или стремящиеся опираться на элементы марксизма, по большей части используют идеи Маркса для придания специфики своим научным работам об отдельных исторических эпохах и проблемах. Среди историков мало таких, кто воспринимал бы себя в качестве деятельного участника всеобъемлющего проекта Маркса по объяснению истоков капитализма или прослеживанию динамики капитализма в глобальном или пусть даже национальном масштабе.
Теории Маркса, Вебера и Дюркгейма вызвали вопросы также и у ученых из неевропейских стран (и у западных ученых, знакомых с историей и интеллектуальными традициями остального мира), усомнившихся в том, что та трансформация, для объяснения которой и замысливались эти теории, «напоминает “универсальную человеческую историю”» (Chakrabarty, 2007, р. 3). Вместо этого Чакрабарти, подобно другим «постколониальным» исследователям, видит в этих ранних социологических теориях и во многом из написанного с тех пор европейцами и североамериканцами «истории, которые относились к множественным вариантам прошлого Европы <…> и проистекали из весьма конкретных интеллектуальных и исторических традиций, неспособных претендовать на какую-либо универсальную значимость» (Ibid., р. xiii). Или, как выразился Майкл Даттон: «Почему если дело доходит до “азиатских исследований”, то всякий раз, когда бы ни взывали к “теории”, ее неизменно понимают в значении “прикладной теории” и наделяют ценностью лишь постольку, поскольку она помогает более убедительным образом рассказать о “реальном”?» (Dutton, 2005, р. 89). Одна из задач, которые я ставлю перед собой в этой книге, состоит в прояснении того, насколько западная историческая социология способна описывать и объяснять социальные изменения, где бы они ни происходили, а также того, как теоретическая и исследовательская деятельность ученых всего остального мира может обогащать, углублять и стимулировать социологию из Европы и о Европе.
За последние десятилетия исторические социологи сделали многое для того, чтобы сократить дистанцию между своим научным арсеналом и научным арсеналом историков. И все же эти две дисциплины пока еще не слились друг с другом. Последствия решения начинающего ученого заняться исторической социологией вместо истории и именно в этой области строить научную карьеру по-прежнему влияют на то, какого рода интеллектуалом он станет и какого рода исследования он будет предпринимать. И хотя взаимодействие между историческими социологами и историками все же имеет место, большую часть своего времени они по-прежнему проводят осваивая научный опыт и обращаясь к ученым в рамках своих собственных дисциплин. Это важно, потому что и историческая наука, и социология имеют свою историю и те интеллектуальные, институциональные и карьерные решения, которые принимались историками и социологами в прошлом, определяют сами формы вопросов, методов, данных и аргументов, задаваемых, развертываемых, анализируемых и выдвигаемых сегодня в рамках каждой из этих дисциплин. Несмотря на то что есть много историков, чьи работы оказывают влияние на социологов, и есть ряд исторических социологов, завоевавших уважение социологов, на практике в этих двух дисциплинах ученые совершенно по-разному занимаются изучением истории. Зачастую студенты бакалавриата и даже магистратуры не очень хорошо сознают эти различия, и решение о том, какой именно области придерживаться, может приниматься ими без рассмотрения всех последствий их выбора. Я написал эту книгу отчасти затем, чтобы внести ясность в вопрос, что значит заниматься исторической социологией, чтобы у читателей, рассматривающих возможность изучения именно этой предметной области, имелось ясное представление о том, как выглядит академическая карьера исторического социолога.
Чарльз Тилли удачно и точно указывает на обобщенную черту историков: они разделяют «настойчивое убеждение, что фундаментальными принципами исторической вариативности являются время и место» (Tilly, 1991, р. 87), — например, французская революция XVIII века очень не похожа на китайскую революцию XX века, потому что она произошла раньше и в другой части света. В результате большинство историков и сами себя определяют, и признаются в качестве таковых другими на основании тех конкретных мест и эпох, изучением которых они занимаются; в соответствии с этой временной и географической специализацией и строится их карьера. Границы этих специализаций совпадают с институциональными и «твердо встроены в институциональные практики, которые на каждом шагу взывают к национальному государству — о чем свидетельствуют организация и политика преподавания, приема на работу, карьерного продвижения и публикационной деятельности на исторических факультетах» по всему миру (Chakrabarty, 2007, р. 41). Академических историков повсюду в мире в наше время в большинстве случаев приглашают на работу в качестве специалистов по истории США XIX века, истории Италии эпохи Ренессанса, истории Китая XX века или в соответствии с какой-то еще пространственно-временной специализацией. Исторические факультеты будут, как правило, приглашать больше специалистов и вводить при этом более тонкие различия применительно к истории их собственной страны. Поэтому на историческом факультете в США может работать специалист по военной истории Гражданской войны вместе с десятком других американистов наряду и всего один-единственный специалист по истории Китая, а в Китае на факультете могут работать пара американистов и десяток историков, специализирующихся по какой-то отдельной династии.
Страновая специализация историков имеет смысл, поскольку к ней «привязано <…> большинство доминирующих [в их среде] вопросов из области национальной политики», вследствие чего историки пользуются «документальными свидетельствами <…> [для] установления определяющих акторов [и] приписывания этим акторам определенных установок и мотивов» (Tilly, 1991, р. 87–88). В свою очередь страновая специализация историков оказывает определяющее влияние на то, как они относятся к сравнению событий из различных стран и эпох. «У историков нет привычки, или, скорее, соответствующей подготовки, проводить масштабные сравнения или даже просто работать с общими понятиями, и зачастую они смотрят на все прошлое в целом сквозь призму того конкретного периода, на котором они специализируются» (Burke, 2003, р. 59).
Иммануил Валлерстайн в
