Характерной чертой коммунистической власти являлось то, что она не раскрывала действительных мотивов принятия своих основных решений. Делалось это вполне сознательно, так как работники партийных и государственных органов руководствовались постановлением Политбюро ЦК от 12 апреля 1923 г., суть которого заключалась в том, что «наркоматы (НКИД, НКВоен, ГПУ и др.) при внесении особо секретных вопросов в Политбюро должны были не мотивировать их в письменном виде, а вносить путем предварительного сговора (выделено мною. – И.П.) с Секретариатом ЦК»[278]107. В большинстве же случаев такие решения принимались не на заседаниях Политбюро, а на частных совещаниях у Сталина, которые не стенографировались и не протоколировались. Принятые решения передавались устно, а в отдельных случаях оформлялись как решения высших партийных органов и проводились в жизнь от имени Политбюро или просто ЦК партии. Сам факт принятия таких решений можно восстановить только по результатам последующей политики.
Действия этой реальной власти, запрятанной внутри высших партийных структур, тщательно скрывались, но любые следы имеют обыкновение оставаться. Как уже отмечалось, первое время после отхода Ленина от активной политической жизни все основные вопросы решала «тройка» – Зиновьев – Сталин – Каменев. На октябрьском 1923 г. пленуме ЦК в своем заключительном слове Троцкий оценил ситуацию так: «В Политбюро есть другое Политбюро и в ЦК есть другой ЦК»[279]108.
С августа 1924 г. эта группа превратилась в «семерку», в которую входили члены Политбюро ЦК Сталин, Каменев, Зиновьев, Бухарин, Рыков, Томский и председатель ЦКК Куйбышев. Перед официальным пленумом ЦК «семерка» предварительно собиралась на фракционный пленум, имела свою «конституцию» – по требованию одного члена она собиралась немедленно и по требованию одного любой вопрос мог быть снят с повестки дня. Чаще всего таким человеком оказывался Сталин. По словам Зиновьева, эта «семерка почти два года играла роль секретного ЦК, обсуждавшего все вопросы внутренней и внешней политики». «Семерка» имела свой шифр и псевдоним «руководящий коллектив». После того, как перешли в оппозицию и были отстранены от дел Зиновьев с Каменевым, появилась «девятка», которую составляли Сталин, Бухарин, Рыков, Молотов, Куйбышев, Калинин, Дзержинский, Фрунзе, Томский. После смерти Фрунзе его место некоторое время занимал Рудзутак. Именно к «девятке» обращались перед XIV партийным съездом Зиновьев, Каменев, Крупская и Сокольников со своей «Факционной платформой четырех». В накаленной обстановке на объединенном июльском 1926 г. пленуме ЦК и ЦКК, Зиновьев, потрясая целой папкой документов «семерки», несколько приоткрыл завесу над ее деятельностью, заявив, что «резолюции Куйбышева от «"имени ЦКК" относительно Лашевича и других делаются в кабинете Сталина», что «ассенизаторов нужно пригласить – для того, чтобы "разбираться" в этих "делах"»[280]109.
Практика фракционного решения основных вопросов особенно укрепилась в ходе внутрипартийной борьбы 1920-х гг. С этого времени не только «наверху», но и на местах решения стали принимать на фракционных заседаниях. Но это были не заседания оппозиции, а правящей фракционной группы в партии, которая имела своих многочисленных последователей в нижестоящих партийных и государственных структурах. Сохранилось чрезвычайно интересное письмо члена партии с 1917 г. Н. Семенова объединенному пленуму ЦК и ЦКК от 29 июля 1927 г. (копия письма была отправлена также Зиновьеву и Троцкому). Вот основные выдержки из этого письма: «У нас в районе существовал явно фракционный центр, неизвестный широким массам районной организации, который фактически (уже с 1923 г.) являлся руководящим органом района. Наиболее важные вопросы перед их постановкой в районе ставились предварительно на обсуждение этого центра. Решения эти проводились нами, руководящей группой РК, через аппарат райкома, несмотря на то, что данный орган не предусмотрен ни уставом партии, ни решениями партсъездов». Автор письма сообщает о том, что дело доходило вплоть до того, что отрабатывались инструкции для поведения на съезде: «...когда будет оглашаться список почетного президиума, то тт. Сталину, Бухарину, Молотову, Рыкову надо похлопать как следует, а при оглашении имен тт. Зиновьева, Каменева, Крупской от аплодисментов, мол, надо воздержаться... Такие совещания, – добавляет автор письма, – созывались и после XIV съезда. На них приглашались надежные люди, главным образом, секретари крупных ячеек, несколько директоров и профессионалистов, затем инструкторы РК и завотделами». Главное же, что протоколов этих совещаний не велось. А было их в том районе с декабря 1925 г. по март 1927 г. примерно 10–12[281]110.
Такая конспиративная власть является сущностной чертой сталинизма. СССР дал классический пример ее организации и действия. Ни о какой законности при этом не могло быть и речи. Л. Каганович без обиняков выразил кредо сталинизма в своем выступлении в Институте советского строительства и права 4 ноября 1929 г.: «Мы отвергаем понятие правового государства. Если человек, претендующий на звание марксиста, говорит всерьез о правовом государстве и тем более применяет понятие "правового государства" к советскому государству, то это значит, что он идет на поводу буржуазных юристов, это значит, что он отходит от марксистско-ленинского учения о государстве»[282]111. Сталину, как точно оценили его практику современные юристы-историки В.Н. Кудрявцев и А.И. Трусов, «для укрепления собственной неограниченной власти право требовалось не как система норм, выработанных обществом и государством в ходе их естественно-исторического развития, но прежде всего как система приказных законов, навязанных обществу правящей верхушкой, либо попросту самим диктатором». В сталинский период российской истории законченное оформление получил такой своеобразный феномен, как политическая юстиция, органы которой находились в полном распоряжении высшего руководства страны[283]112.
Скрытое не только от государства, но и от собственной партии тайное делопроизводство по осуществлению реальной политики в стране определяло неформализованность этой власти и безграничность ее действия. Эта власть была поистине необъятна, но невозможно было указать на ее конкретные проявления, на способы принятия решений и методы их осуществления. Сталин, как Генеральный секретарь ЦК, и другие руководящие деятели партии, которых он время от времени приближал к себе, были известны и занимали высокие должности в официальных структурах власти, но их деятельность по выработке судьбоносных для страны решений проводилась, как тогда выражались представители партийной верхушки, «за спиной» ЦК и его пленумов и оставалась тайной для партии и тем более для общества. За кулисами официальной деятельности партийной верхушки остались подготовка создания СССР, реальная история разгрома оппозиций 1920-х гг., осуществление насильственной коллективизации и, говоря словами Н. Валентинова, «пьяной сталинской сверхиндустриализации»[284]113, создание военной промышленности, вся «кухня» Большого террора, сговор с Гитлером, «изнанка» Великой Отечественной войны, обстоятельства создания «социалистической» системы и атомной бомбы, да и сама смерть Сталина – одна из загадок советской истории.
Чрезвычайно точно понял суть политической системы при Сталине замечательный советский писатель Василий Гроссман, написавший еще в 1950-е гг.: «Лицемерие Сталина ясно выразило лицемерие его государства. И лицемерие это главным образом выражалось в игре в свободу... Умерщвленная свобода стала украшением государства, но украшением не бесполезным. Мертвая свобода стала главным актером в гигантской инсценировке, в театральном представлении невиданного объема. Государство без свободы создало макет парламента, выборов, профессиональных союзов, макет общества и общественной жизни. В государстве без свободы макеты правлений колхозов, правлений союзов писателей и художников, макеты президиумов райисполкомов и облисполкомов, макеты бюро и пленумов райкомов, обкомов и центральных комитетов национальных компартий обсуждали дела и выносили решения, которые были вынесены заранее совсем в другом месте. Даже Президиум Центрального Комитета партии был театром.
Этот театр был в характере Сталина. Этот театр был в характере государства без свободы. Поэтому государству и понадобился Сталин, осуществивший через свой характер характер государства»[285]114.
3. ПАРТИЯ – «ПРИВОДНОЙ РЕМЕНЬ» МАСС
Процесс превращения большевистской партии в институт власти имел две стороны: во-первых, создание «партии аппарата» внутри партии и, во-вторых, превращение ее в лжепартию, особую «партию масс», партию-бутафорию. Внешне все в этой лжепартии было, как и и в нормальной политической партии. У нее были свои программа и устав, собирались членские взносы, происходили открытые и закрытые собрания, «выборы» руководства, прием и исключение. Но члены партии не только не принимали никаких политических решений, но и не участвовали в их выработке, более того, не знали о том, что происходит в аппарате их партии и не имели реальной информации о положении дел в стране. Краешек этой информации приоткрывался лишь в переломные моменты ее истории, когда на закрытых партийных собраниях зачитывались закрытые письма Центрального Комитета. Руководство КПСС поддерживало иллюзию существования в стране нормальной многомиллионной политической партии так же целенаправленно, как оно скрывало природу своей власти.
