Упомянувши Каялу, хочется на ней немного остановиться и вновь залезть в этимологические дебри со словарем М. Фасмера, в котором Каяла — «река на юге Руси, СПИ. Из тюрк, kajaly «скалистая»; ср. тур., азерб., крым. — тат., кыпч., уйг., чагат. kaja «скала», шор., леб., саг. kajaly' «скалистый, каменистый» (Радлов 2, 91)… Рашоньи… ссылается на название реки Каялы в [бывш.] Оренбург, губ. Менее вероятно происхождение из *kajanly от тур. kajan «водопад». Популярное сближение с каяться — по народн. этимологии». Обычно народная этимология — всего лишь повод улыбнуться. Но в данном случае ситуация иная. Сколько копий сломано в спорах об этой Каяле, но до сих пор так и не удалось выяснить, что же это за река! Так может быть самое простое объяснение, что не было ее в природе, этой Каялы? Даже в трактовке Фасмера. Откуда взяться каменистым рекам, а тем более водопадам, в бассейне «тихого Дона»?! Да, каменистая Каяла вполне уместна на южном Урале в Оренбургской губернии, но никак не на нижнем Дону. Не логичнее ли предположить, что автора СПИ (еще раз напоминаю, литературного произведения!) вообще не должно было интересовать, на какой реке произошла роковая битва, да и текла ли там вообще какая-то река. Она совершенно не существенна по сюжету и развитию действия. Скорее всего, появление реки в месте роковой битвы войска Игоря — не более чем дань традиции, все тот же литературный штамп: большинство известных боевых столкновений получили собственные имена по названиям рек, близ которых происходили. Таковы битвы на Стугне (1093), Калке (1223), Неве (1240), Синюхе (1362), Пьяне (1377), Воже (1378), Кондурче (1391), Ворскле (1399) — ряд можно продолжать бесконечно. Не логично ли предположить, что, следуя традиции и идее произведения, автор СПИ выдумал реку с «говорящим» названием: с одной стороны, соответствующим месту действия и обстановке своим тюркским обликом, а с другой, — символическим производным от древнерусского слова каять. Тут мы вновь вынуждены обратиться к Фасмеру: «окаять «порицать», укр. каяти кого «упрекать», ст. слав, каę сę, кати сę «каяться», болг. кая се, сербохорв. кajamu «(ото)мстить», словен. kajati «порицать», чеш. katise «каяться, раскаиваться в ч.-л.», польск. kajać się, в-луж. kać so, н-луж. kajaś se «каяться»». Итак, глагол каять у наших предков означал «порицать, упрекать», а в возвратной форме каяться — то же, что и в современном языке, то есть «порицать, упрекать себя». Таким образом, название реки Каялы, хотя и выдумано автором СПИ, но само по себе не случайно; оно — символ и апофеоз проходящего красной нитью через все произведение порицания героя автором, и место прозрения и раскаяния самого Игоря.
В этом плане автор «Задонщины», во всем подражая СПИ, следует тем же путем. Так возникают река Неправда «меж Непрой и Доном» и Куликово поле — поле где-то у черта на куличках, на речке Неправде. Эпичность обоих названий, Куликова поля и реки Неправды, еще была очевидна автору Летописной повести, почти современнику «Задонщины», и, может быть, поэтому он не назвал в своей Повести поле Куликовым, а реку Неправду заменил реальным известным ему притоком Дона Непрядвой. Более отдаленные во времени от «Задонщины» и Летописных повестей авторы «Сказания» эклектически соединили Непрядву Летописной повести с Куликовым полем «Задонщины», и с их легкой руки это сочетание, как и прочие «подробности» Куликовской битвы прочно вошло в «Сказание» и летописную традицию, в частности заставив переписчиков задним числом подправить тексты «Задонщины».
Следующий выдуманный эпизод и исторический анахронизм «Сказания» — печенег-поединщик. В конце XIV века северное Причерноморье уже более трех веков не знает никаких печенегов. Негде было взять такового Мамаю. Наглядно надуманность печенега подчеркивается неопределенностью его имени. Хотя в самом «Сказании» татарский поединщик безымянен, в разных более поздних вариациях он получает имя то Челубея, то Темир-мурзы, то Таврула. Впрочем, и национальность и имя в данном случае не главное. Важнее то, что ордынцы в крупных сражениях вообще не практиковали никаких поединков. Этому противоречила сама татаро-монгольская тактика, исключавшая статическое противостояние войск друг против друга на поле боя. Ордынцы с ходу, по возможности неожиданно, атаковали противника и в случае неудачи столь же стремительно обращались вспять, провоцируя его на погоню и заманивая в заранее расставленные западни. Так они побеждали на Калке, так они побеждали на Ворскле, именно так они встретили на мифической Каяле героя СПИ. Не зря первые произведения Куликовского цикла, «Задонщина» и Летописные повести, ничего не говорят о поединке. Он был выдуман значительно позже и успел попасть только в «Сказание».
«Сказание» — вообще единственный источник информации не только о невероятном поединке Пересвета с печенегом, но и всех остальных подробностей собственно сражения. Но если выдуман поединок, то не могут ли быть выдуманными все остальные эпизоды побоища? Увы, могут. Хотя автору «Сказания» совсем не обязательно было все детали сражения высасывать из пальца. Вот, например, объяснение появления в «Сказании» некоторых «фактов» А. Петровым{27}: «Ряд «загадочных» эпизодов Куликовской битвы становится более понятным, если обратиться к их литературным, а не историческим источникам. Так, в тексте «Сказания о Мамаевом побоище» находим влияние не только популярных священных текстов, «Жития Александра Невского», русской «Повести» о походе Ивана III на Новгород в 1471 году, но и — особенно — отечественной редакции «Сербской Александрии», средневекового романа о подвигах Александра Македонского. Любопытно, что две популярнейшие воинские повести — «Сказание» и «Александрия», нередко встречаются вместе в одних сборниках [вот так — летопись и роман в одном сборнике! Весьма показательно. Что ж, именно таково место наших «летописей». — В.Е.]. Например, до сих пор существует убеждение: исход Мамаева побоища предрешила вылазка Засадного полка во главе с Владимиром Андреевичем, князем Серпуховским. Авторам ранних источников ничего не известно об этом эпизоде. А вот «Александрии» — известно: «Александр же, сие слышав, Селевка воеводу с тысящью тысящ воинства посла в некое место съкрытися повеле»… А вот еще одно «разоблачение». Сравните эпизод перевоплощения-переодевания Александра и одного из его ближайших «воевод» Антиоха: «…а Антиоха мниха воеводой вместо себя поставил, на царьском престоле посадил, а сам [Александр] как один из подчиненных Антиоху предстоял» — и фрагмент из «Сказания». В последнем идет речь об обмене доспехами перед Куликовской битвой между Дмитрием и неким Михаилом Бренком, который в княжеских одеждах и «царской приволоке» остался под великокняжеским стягом, где и обрел смерть. В данном случае говорить о большой текстуальной близости «Александрии» и «Сказания» не приходится, но сюжетное влияние — налицо. И для самых недоверчивых — последнее доказательство. Если вы читали «Сказание о Мамаевом побоище», то, вероятно, заметили, каких странных богов призывает темник на помощь во время бегства. «Безбожный же царь Мамай, видев свою погыбель, нача призывати богы своа Перуна и Раклиа и Гурса и великого своего пособника Махмета». Перун и Гурс (Хоре) — славянские языческие божества. Махмет, естественно, соотносится с мусульманским пророком Мухаммедом… А вот кто такой Раклий? Перечисление столь разнородных богов — очень редкое явление в русской литературе и находит аналогию опять-таки только в тексте «Александрии» — в рассказе о посещении Александром Македонским царства мертвых с перечислением представителей греческого языческого пантеона — Геракла, Аполлона, Гермеса… Геракл в русской версии именуется Раклием. Смысл перечисления этого разношерстного пантеона в указании на «идолопоклонство» и «басурманство» врага, о котором говорится, что он «эллин, идолопоклонник и иконоборецъ, злой христьанскый укоритель». Способ же воплощения этой идеи автор «Сказания» подглядел в любимой им «Александрии»».
Итак, из «Сербской Александрии», еще раз подчеркиваю, средневекового романа, в «Сказание», которое у нас воспринимается как летопись и служит основой сценария «Руси защитник», пересажены и успешно прижились засадный полк, с заменой Александра Македонского на Дмитрия Московского и Селевка на Владимира Серпуховского, а также переодевание и обмен одеждой перед боем, где роль Александра опять выполняет великий князь, а Антиоха — несчастный Михаил Бренок. Вот только пантеону призываемых «эллином и иконоборцем» (то есть православным греком, приверженцем иконоборчества?! — В.Е.) Мамаем во время бегства богов, в котором наряду с Перуном и Хорсом оказался даже Геракл, почему-то места в сценарии не нашлось. А напрасно. Достоверность этого эпизода в «Сказании» ничуть не ниже достоверности сцен засады и переодевания.
