В живописи доминировали, с одной стороны, академические мэтры изобразительного искусства, которым покровительствовал двор, например Антон фон Вернер или Ханс Макарт. Пышность и фотографическая точность работ этих живописцев почиталась высшей добродетелью. С другой стороны, заявили о себе художники-авангардисты, приверженцы мюнхенского, венского и берлинского «Сецессионов», групп «Голубой всадник» и «Мост». Такие художники, как Франц Марк, Густав Климт и Макс Либерман, представляли модерн. Две тенденции, символами которых служили Вагнер и Брамс, противостояли друг другу и в музыке. Иоганнес Брамс, приверженный традиции протестантской самоуглубленности, идущей от Шюца и Баха, пытался соединить выразительные способности романтизма со строгостью формы, свойственной старой полифонии. Современники считали его музыку «академичной». На другом полюсе возвышалась фигура Рихарда Вагнера, который стремился осуществить прорыв к целостному художественному произведению и уже начал отказываться от традиционных музыкальных форм. Вагнер был одним из великих революционеров в истории музыки (кстати, в 1848 г. он стоял на баррикадах в Дрездене), но постоянно растущая часть его массовой аудитории ложно интерпретировала творчество композитора в реакционном духе, чему способствовал историзирующии и героизирующий материал для сюжетов его опер. Вслед за обоими этими гигантами в истории музыки на одной стороне появились поздние романтики, Ферручо Бузони и Антон Брукнер, на другой — новаторы Густав Малер и Рихард Штраус. Обеим линиям развития было суждено снова соединиться в смелой музыке Арнольда Шёнберга. Правда, Вагнер пользовался благосклонностью сильных мира сего — баварского короля Людвига II, а потом и Вильгельма II, охотно видевшего в себе нового Лоэнгрина. Напротив, Рихарда Штрауса он не осилил. «Для меня это не музыка!» — заявили их величество и в 1910 г. возмущенно покинули еще до окончания спектакля берлинскую премьеру оперы «Кавалер розы».
Столкновение традиции и современности происходило повсеместно. Такие драматурги, как Герхарт Гауптман или Георг Кайзер, вторглись на сцену театра классического репертуара. В области литературы противостояли друг другу, словно разделенные столетиями, такие фигуры, как крайне консервативный Теодор Фонтане и экспрессионистски настроенный, еще студентом погибший в результате несчастного случая, поэт Георг Хайм. Подъем и упадок уравновешивали друг друга, но эпохе было свойственно глубоко укоренившееся ощущение того, что мир и общество полностью изменятся в течение самого короткого времени. Ощущение это болезненно подрывало буржуазное благополучие вильгельмовского государства. Карл Маркс и Фридрих Энгельс, а вслед за ними крупные и менее выдающиеся мыслители-социалисты пророчили социальную революцию, «большой крах» (Вильгельм Либкнехт) еще при жизни поколения. Фридрих Ницше постулировал «переоценку всех ценностей» и предсказал появление «сверхчеловека», действующего вне зависимости от морали, ведомого «волей к власти», в то время как Артур Шопенгауэр проповедовал буржуазии своего столетия, верившей в прогресс, бессмысленность мировой истории. Позитивистская вера в разум подвергалась атаке и с другой стороны; в героических, антибуржуазных видениях будущего, созданных Рихардом Вагнером и в не меньшей степени в результате открытия Зигмундом Фрейдом подсознательного и инстинктивного как единственного человеческого свойства.
Среди буржуазной молодежи, воспринимавшей belle epoque[41] как время мещанской пресыщенности, бездуховной мании величия, новые пророки нашли массу последователей, В отличие от поколения родителей, пережившего основание империи и теперь взиравшего на политические и материальные успехи Германии, преисполнясь гордости и повторяя вслед за императором «Достигнуто!», большая часть молодежи ни в чем не была убеждена так, как в пустоте и лживости вильгельмовского государственного строя. То, что происходило в умах и душах этого поколения, абстрактно можно описать как ответ на насильственные общественные и технические изменения индустриальной эпохи, Шок, вызванный ими, наступил с опозданием, и реакцией стала паника, отчуждение, «утрата баланса равновесия» (Verlust der Mitte) (Ханс Зедльмайр). Поиск серьезных альтернатив вел к радикальным выводам. Намечался резкий отход от ценностей родителей — либеральность, умеренность, формы общественного бытия, вера в разум и добро, буржуазную цивилизацию подвергались полному отрицанию, Родители были консерваторами, национал-либералами или свободомыслящими, сыновья и дочери становились националистами, социалистами или нигилистами, а то и примыкали к различным молодежным движениям, например к «Перелетным птицам»[42] (образовано в гимназии берлинского района Штеглиц). Совершая бегство от мрачной действительности, молодежь демонстрировала презрение к политике вообще вместе с относящейся к ней культурой. Эксперименты с антибуржуазной культурой расцвели пышным цветом: возникали колонии и коммуны, причем друг друга уравновешивали антимеркантильное воодушевление искусством, требование общности, характерное для молодежного движения, и аграрно-романтические черты. От Монте-Верита под Асконой до Ворпсведе[43] и Эмсланда расцветали сообщества, в которых предполагалось возобновить прежнее единение между человеком и природой. Анархистские, проникнутые идеями реформ повседневной жизни, и антропософические оазисы соперничали друг с другом за создание нового человека, и все это имело полнокровный, живой характер. Цивилизационное пресыщение, ожидание чего-то совершенно нового — такая почва, формировавшая духовную позицию, должна была облегчить буржуазной молодежи в августе 1914 г. выступление в поход, движение в ожидаемый апокалипсис.
Плакат Международной художественной выставки Союза изобразительных искусств Мюнхена («Мюнхенский сецессион»).
Франц фон Штук, 1898 г.
Академической живописи Антона фон Вернера или Вильгельма Блайбтроя» которую ценило и поддерживало государство, противостояли новые художественные течения, получавшие стимулы для развития г прежде всего из Франции, например символизм, импрессионизм, модерн. Основанные в 1892 г. в Мюнхене и в 1898 г. в Берлине «Сецессионы» были союзами художников, в которые входили такие представители модерна, как Ловис Коринт, Франц фон Штук и Макс Либерман. Выполненные ими выставочные плакаты в своей стилизованной простоте представляли собой осознанный контраст с «вильгельминизмом».
* * * Добыча угля и производство чугуна в Англии, Германии и США в 1800–1913 гг.
Развитие немецкой тяжелой промышленности создало основу для экономического подъема Германии после 1871 г. По добыче угля Германии никогда не удавалось догнать своего экономического соперника Англию, но по темпам роста она сумела сравняться с США. Немецкая черная металлургия была обязана своим ростом как запасам угля, так и железной руде Лотарингии. В 1910 г. Германия, выплавив 14,8 млн. т стали, обогнала своих европейских конкурентов; производство стали в Англии составило в том же году 10,2 млн. т.
В основном это была та же молодежь, которая заполняла аудитории университетов и высших технических школ, которая могла претендовать на никогда прежде не наблюдавшееся мировое признание. А численность студентов росла непрерывно. Рост прекратился к 1860 г., но затем вновь взметнулся с 11 тыс. около 1860 г. до 60 тыс. накануне Первой мировой войны. В числе студентов было около 4 тыс. девушек, которых, правда, стали принимать в высшие учебные заведения на регулярной основе только с 1908 г. Образование, прежде всего высшее, было, как и прежде, входным билетом, обеспечивавшим доступ к привилегированным, более доходным и престижным в социальном отношении профессиям. Государство содействовало наблюдавшейся тенденции, ибо университеты, прежде всего расширявшиеся юридические факультеты, поставляли способных чиновников, а высшие технические школы — кадры, обеспечивавшие экономический подъем, который стал основой все возраставшей мощи и международного значения Германской империи.
«Знание — сила» — данное положение имело важное значение как для государства, так и для индивида. Оно было хорошо воспринято рабочими массами, для которых общественное освобождение вырастало из собственных образовательных усилий. Рабочие просветительные союзы представляли собой народные высшие школы в истинном смысле слова. Однако государство организовывало не только школы и высшие школы, содействовало им, но также инициировало создание самых современных, крупных научно-исследовательских институтов, которые занимались проблемами естественных наук, чтобы превзойти английскую, французскую и американскую науку. Основанное в 1911 г. в Берлине Общество кайзера Вильгельма, финансировавшееся отчасти государством, отчасти крупными промышленниками, проводило фундаментальные и прикладные исследования в не виданных до сих пор масштабах. До 1918 г. из его институтов вышли пять лауреатов Нобелевской премии: Альберт Эйнштейн, Макс Планк, Эмиль Фишер, Фриц Хабер и Макс фон Лауэ. Вильгельм II не упустил случая лично открыть первый институт. Романтик в кирасе и каске с орлом, мечтавший о средневековом великолепии императора и оказывавший покровительство big science[44], воплощал всю противоречивость эпохи. Маленькая Центральная Европа казалась слишком тесной для огромной экономической и политической динамики. Ограничение в развитии, связанном только собственным внутренним пространством, воспринималось немецкой буржуазией как унижение, а по сравнению с европейскими соседями и как дискриминация. До сих пор национальной политикой считалось осуществление объединения Германии, а вслед за тем внутренняя консолидация империи. Но с 90-х годов германская политика выходит за рамки империи, становясь мировой политикой (Weltpolitik). «Мы должны понять, что объединение Германии было юношеской сумасбродной выходкой, совершенной нацией в память о своем прошлом и от которой из-за ее дороговизны следовало бы лучше воздержаться, если ей суждено стать завершением, а не исходным пунктом проведения немецкой политики создания мировой державы» — эти слова произнес Макс Вебер в 1895 г. по случаю вступления в должность профессора во Фрейбурге. Таким образом, стремление к созданию мировой державы представлялось завершением и осуществлением национального единства. То был решительный разрыв с политикой Бисмарка, означавшей строгое самоограничение Центральной Европой. За рывком к империалистическим авантюрам стоял отнюдь не старый прусский высший слой, казавшийся иностранным наблюдателям столь нецивилизованным и пугающим, а на самом деле поглощенный защитой своих все более подрывавшихся социальных и внутриполитических позиций и не имеющий ни малейших внешнеполитических амбиций. Напротив, за подобного рода рывком стояла либеральная и имущая буржуазия, наследница немецкого национального движения, которая теперь, по мере роста своего экономического могущества, стремилась к экспансии и обретению значимости в мире. При этом сложно разграничить, что представляло собой экономико-политический расчет, а что — компенсацию неудовлетворенного национального чувства, связанного с империалистическим расширением пределов государств-соседей: Франции, Англии и России.
