в кандалы, тяжелые или легкие, в зависимости от того, сколько он платил надзирателю. Его постель была соломенной. Его пища состояла из фунта хлеба в день, если только он не договаривался о том, чтобы дополнить ее подарками извне. За исключением Ньюгейтской тюрьмы, в тюрьмах почти не пытались поддерживать чистоту. Грязь и микробы накапливались, заражая почти каждого заключенного «тюремной лихорадкой» — часто тифом или оспой. Джонсон считал, что двадцать пять процентов постоянных заключенных умерли от «гнилостной лихорадки». Зловоние нечистот и болезней было настолько сильным, что когда заключенного приводили в суд, судьи, присяжные, свидетели и зрители часто нюхали камфару, уксус или ароматические травы, чтобы компенсировать запах. В мае 1750 года сотня заключенных из Ньюгейта предстала перед судом в Олд-Бейли, главном уголовном суде Лондона. Распространенная ими лихорадка была настолько сильной, что из шести судей, рассматривавших дело, умерли четверо; из присяжных и мелких чиновников — сорок человек; после этого урока суд постановил, чтобы впредь все заключенные, приходящие на суд, умывались уксусом, а на скамью подсудимых клали душистые травы.82
Человек, на которого подали в суд за долг, признали виновным, но он не мог или не хотел платить, попадал в такую тюрьму до тех пор, пока не заплатит, или пока его кредитор не отзовет иск. По закону кредитор был обязан платить четыре пенса в день на содержание заключенного, но если он этого не делал, должнику ничего не оставалось, как подать на него в суд, что стоило денег. Однако если заключенный мог получить средства извне, он мог подкупить начальника тюрьмы и других лиц, чтобы те позволили ему наслаждаться лучшей постелью и питанием, более широкими свободами, комфортом жены, даже время от времени отдыхать в городе. Должник без гроша в кармане, если он не мог заплатить за еду, мог медленно умирать с голоду на положенном ему хлебе. Сэмюэл Джонсон подсчитал, что из двадцати тысяч банкротов, заключенных в тюрьму в среднем за год, пять тысяч умерли от лишений в течение двенадцати месяцев.83 Англия не нашла более мягкого способа защитить растущий деловой класс от безответственного заимствования или мошеннического банкротства.
Против суровости уголовного кодекса были высказаны некоторые мягкие протесты. Джонсон, отнюдь не сентименталист, в 1751 году указал на опасность того, что так много преступлений будут считаться смертными: «Приравнивать грабеж к убийству — значит… подстрекать к совершению большего преступления, чтобы предотвратить раскрытие меньшего».84 Наиболее сильная критика тюремной администрации прозвучала в романах Филдинга и Смоллетта, а также в рисунках Хогарта. Скромное улучшение ситуации было достигнуто Джеймсом Оглторпом, чья разнообразная и энергичная карьера показывает более благородную сторону Джона Булла. В 1714 году, в возрасте восемнадцати лет, он покинул колледж, чтобы присоединиться к армии принца Евгения Савойского, и участвовал в нескольких сражениях против турок. Вернувшись в Англию, он был избран в парламент. Его друг был заключен в тюрьму за долги и умер в тюрьме от оспы, которую он там подхватил, Оглторп убедил членов парламента назначить комитет, главой которого он стал, чтобы изучить условия содержания в лондонских тюрьмах. Грязь, болезни, коррупция и угнетение, выявленные в ходе этого расследования, на мгновение потрясли совесть Англии. Некоторые особо провинившиеся надзиратели были уволены, некоторые новые правила смягчили старые злоупотребления; но большинство зол осталось, и настоящая реформа тюрем должна была дождаться Джона Говарда и последней четверти восемнадцатого века. Оглторп обратился к эмиграции как к средству уменьшить давление бедности в Англии. В 1733 году он основал колонию Джорджия; некоторое время он был ее губернатором; он запретил ввоз рабов и принял моравцев, Джона Уэсли и протестантских беженцев из Австрии. В Англии, в парламенте, он добился принятия закона, освобождающего английских моравов от принесения клятвы и ношения оружия. Он стал близким другом Джонсона, Голдсмита и Берка и дожил до восьмидесяти девяти лет. Поуп увенчал его двустишием:
Тот, кто движим сильной благосклонностью души Полетит, как Оглторп, от полюса к полюсу.
VI. РУКОВОДСТВО
Мужчины, прогуливающиеся в парках или на Торговом центре, по-прежнему, как и в елизаветинские времена или в эпоху Реставрации, были более роскошно одеты. Кроме как на работе или дома, они носили наклоненные треугольные шляпы, часто украшенные кистями, лентами или кокардами. Они завязывали свои локоны красивым бантом на шее или покрывали голову напудренным париком. Их красивые пальто, шуршащие на коленях, были застегнуты на пуговицы, которые должны были скорее ослеплять, чем завязываться, а рукава из богатой парчи свидетельствовали о достатке или сословии. Их модные жилеты привлекали внимание своими броскими оттенками — желтым, оранжевым, алым, розовым или голубым, — а на золотой цепочке болтались золотые часы. Рубашки из тонкого льна были украшены оборками, скрывающими фланелевое белье. На горле плотно прилегали «колодки» (краваты) из «газона» (ткань, импортируемая из Лаона во Франции). Бриджи застегивались пряжками на коленях, тремя пуговицами на талии и тремя скрытыми в ширинке. Чулки обычно были красными, но на официальных приемах их надевали из белого шелка. Туфли в 1730 году должны были быть красными в носке и на каблуке. Даже со всем этим снаряжением модный мужчина чувствовал себя голым без шпаги. По мере роста среднего класса шпаги были заменены тростями, обычно увенчанными дорогим металлом и украшенными тонкой резьбой; но поскольку улицы по-прежнему были опасны, в трость часто вкладывали шпагу. Зонтики появились в конце семнадцатого века, но стали общепринятыми только в конце восемнадцатого. Для прогулок по парку или с гончими, конечно, требовались особые костюмы, и щеголи («макаронники») стремились привлечь к себе внимание крайними украшениями и раскраской. Другая группа («словенцы») сделала религией небрежные манеры и неопрятную одежду; они с бунтарской тщательностью взъерошивали волосы, оставляли бриджи незастегнутыми и выставляли напоказ грязь на обуви как декларацию независимости и эмблему оригинальной мысли.
Женщины, выходя на показ, одевались так же, как в годы нашей удивительной юности, когда женское строение представляло собой захватывающую дух тайну, достойную созерцания. Их пушистые юбки, как правило, были надуты обручами, которые легко поднимали их с шага на шаг и вызывали головокружительное откровение сверкающих лодыжек и шаловливых ножек. Обручи, иногда
