Всякая работа тут тяжелее, чем на земле. Но я не слышал, чтобы кто-нибудь жаловался.
Кто из людей останется памятью этого года? Я назвал бы всех, кто зимовал в Антарктиде.
Назвал бы летчиков, прилетевших сюда за двадцать пять тысяч верст. И уж коли всех назвать невозможно, надо назвать одного: Ильяса Абушаева. Ему лет сорок с лишним. Национальность — татарин, профессия — бульдозерист.
Четвертый раз в Антарктиде. От бульдозера, который тут беспрерывно ворочает снег, до точной науки, казалось бы, далеко. Но тут, в Антарктиде, плотник ли ты, повар, сейсмолог или радист — все одинаково служат науке. Уважение к человеку определяется тут отношением к делу и дружеским чувством к товарищам. Я спрашивал десять разных людей: кого назвать в новогоднем репортаже для «Правды». Десять человек ответили: Ильяса Абушаева. В экспедиции все будут довольны, если прочтут в «Правде» эту фамилию.
Этот снимок сделан в Антарктиде, в Мирном, за четыре минуты до Нового года.
* * *
Сейчас 75 зимовщиков Мирного крепко спят после аврала. Скоро утро, срываю еще один календарный листок. Один день до Нового года. Антарктида готовится к новогоднему вечеру. Будет все, как там, на Большой земле. Есть даже елка. Мы привезли ее самолетом из Подмосковья. Елка уже оттаяла и удивительно пахнет лесом. Когда там, на родине — в Ленинграде и Москве, на Енисее и в Горьком или Воронеже — вы подниметесь с бокалами в новогоднюю ночь, вспоминайте о нас. Мы тоже встанем с бокалами и будем глядеть на часы. Наш первый тост будет за самое дорогое — за Родину. Ее заботы — наши заботы. Ее успехи — наши успехи. Ее радости — наши радости. За Родину — наш первый тост.
С Новым годом, друзья!
Фото автора. Антарктида, Мирный.
30 декабря 1964 г. (по радио).
Он повернулся набок. Щека коснулась холодного снега, и сознание прояснилось. Он увидел, что лежит не один. Почти рядом, лицом вниз.
Лежал летчик. Он услышал тиканье часов у летчика на руке. Чуть поднявшись, увидел большую секундную стрелку. Она бежала по циферблату толчками, как будто двигал ее пульс на руке человека. Потом он увидел крошечный компас на ремешке рядом с часами и только потом увидел снежинки. Снежинки не таяли на руке. Он не сразу понял, что это значит. А когда понял, лихорадочно стал ощупывать свою грудь, голову. Вскочил, желая убедиться в невредимости ног.
Шагах в десяти, зарывшись в снегу, лежал мотор с погнутым винтом и рваным краем зеленоватого дюраля. Тут же валялась большая планшетка с картой. Хвост самолета стоял торчком около сломанной пихты. На верхушке хвоста сидела незнакомая птица, втянув от холода голову, и равнодушно глядела куда-то в сторону.
По ровному снегу бежала цепочка звериного следа. Только теперь он понял отчетливо свое положение. Он кинулся к летчику, как бросаются к человеку, который беспечно уснул и не видит опасности. Он нагнулся и глядел в побелевшее молодое лицо, пока от холода не заломило колени.
Он встал и опять увидел птицу. Она сидела теперь на ветке. «Садится грудью на ветер, чтобы не дуло под перья». В другой раз он обрадовался бы этому маленькому открытию. Теперь же он испугался. Он испугался холода, который давно уже забрался под меховое пальто и которого он почему-то долго не замечал.
Часа три назад он сидел с людьми в теплой комнате. Из головы почему-то не шли слова, которые говорил под гитару геолог в деревянной гостинице аэродрома:
Если радость на всех одна,
На всех и беда одна…
Часы у летчика на руке показывали двенадцать. Два с лишним часа назад они поднялись в Киринске. Летчик вез патроны охотникам, сухари, лекарства, соль и газеты, а он летел пассажиром. Летел навестить брата, который работал синоптиком в этих краях…
Час назад они попали в полосу мелкого снега.
Летели, окутанные цепкими белыми нитями.
Самолет изменил курс, но не ушел от снега и заблудился, стал терять высоту. Летчик упорно звал: «Молибден! Молибден!..» Но что-то случилось с радиостанцией. «Ну, брат, кажется, мы завязли…» — это были последние слова летчика.
Он, как мог, схоронил друга. Постоял минуту без шапки около снежного холмика. Надо было думать о жизни. Он быстро сунул руку в карман, в другой карман и облегченно вздохнул, сжимая в ладони коробок спичек. Он наломал веток и сунул под них комок из газет. Отсыревшая бумага не загорелась. Чиркнул второй спичкой…
Он первый раз в жизни раскладывал костер на снегу. Когда, наконец, красноватый огонь ухватился за тонкие ветки лиственницы, увидел, что добыл это тепло ценой пяти спичек. Он подвернул меховую подкладку пальто и, оберегая от снега, бережно пересчитал спички: «Двадцать четыре.
Столько же лет было летчику…» Присев у костра, он обнаружил ссадину на плече. Из раны повыше колена сочилась кровь. Мысли в голове разбредались. «Как козы у пастуха…» Вспомнились вдруг подмосковная дача и однорукий деревенский пастух. Пастух хлопал кнутом, ругался, стараясь удержать стадо. Но голодные, похожие на бородатых апостолов козы кидались в стороны, торопливо хватали на огородах у дачников зелень.
«Дача…» — он усмехнулся, представив себе расстояние до дома с резным крыльцом, собачьей будкой возле крыльца и дощатым гаражом для машины. Почему-то вспомнились освещенные окна деревянного дома. Он любил свет в окнах.
Приезжая с работы, около дома он замедлял шаг, чтобы дольше видеть красноватый свет, идущий из окон. Зимой свет теплыми холстами сбегал на сугробы. Летом на свет летели бабочки, и, казалось, быстрее росли цветы под окнами от этого света.
Он был летчиком и видел свет окон с большой высоты. Зеленые огоньки приборов в кабине не мешали наблюдать землю. Он видел огни больших городов. Они выплывали из темноты роем золотых пчел. Иногда он думал, что огни городов похожи на россыпь золотистых опилок. От дыхания людей опилки чуть шевелятся, мерцают.
Он узнавал по огням города. На пути у него были даже свои знакомые огоньки. Он с ними здоровался и, когда они уплывали, прощался. Один раз ему пришла озорная мысль: разыскать на земле человека, который зажигает яркий одинокий огонь за краем сибирского городка.
Иногда непогода внизу скрывала моря огней. Но час полета — и под крыльями уже была другая погода, и опять внизу сверкали золотые опилки. За восемь часов внизу под крыльями падал на землю снег, падал дождь, падали лучи солнца. Он видел границы дождя и снега, видел, как горы переходят в равнины. Из Ашхабада он привозил домой маки, когда в Москве еще ходили с поднятыми меховыми воротниками. Он завтракал в Хабаровске и в то же утро ел второй завтрак в Москве.
Он летал с той же скоростью, с какой ходит над землей солнце. От этого постепенно Земля стала казаться маленькой, обжитой и тесной. Он называл ее ласково-фамильярно: шарик.
Он был человеком города. Ходи пешком, он, наверное, имел бы другое представление о Земле. Но Земля ложилась, летела ему под ноги сырыми лентами бетонных дорог. Автобус. Автомобиль. Он любил сидеть за рулем, краешком глаза наблюдая, как кружатся березы по сторонам и бьются о ветровое стекло ночные бабочки. Однажды по дороге на море, где-то под Курском, в полосу света от фар выскочил заяц. Глупый зверь, боясь темноты, мчался перед машиной.
Через минуту человек уже выиграл гонку. Услышав под радиатором легкий толчок, человек с улыбкой повернулся к спутнице справа: «Считается, зайца ноги спасают…»
Он чувствовал себя хозяином на земле. Он много знал и много умел. Он мог бы, час-другой покопавшись с паяльником в сплетениях проводов, починить телевизор. Конструктору автомобиля дал бы десяток дельных советов, потому что следил за всеми новинками в мире и до малейших капризов знал характер своей песчаного цвета «Волги». Тяжелый Ту-104 покорно его слушался, стоило чуть повести рукой. Сто пассажиров за спиною у летчика спали спокойно, читали, тихо переговаривались. Он выходил к пассажирам подтянутый, в белой рубашке с галстуком. При виде его у пассажиров не могло быть сомнения, что они благополучно вернутся с неба на землю.
Он чувствовал себя богом среди зеленых звезд окружавших его приборов. Включив автопилот, он поворачивал голову и ждал, когда в отделении летчиков появится стюардесса — стройный ангел на каблучках-гвоздиках, умевший всем улыбаться и всем без исключения нравиться. Он поднимал палец. Ангел приносил ему два апельсина в целлофановой упаковке. Прежде чем снять кожуру, он любил подержать в ладони шероховатый оранжевый шар.
«Земля похожа на апельсин, только побольше».
Он потерял чувство времени, прислушиваясь к голосам, летевшим вокруг Земли. Мужские, женские голоса. Музыка. Дробное пищание морзянки. Чей-то незнакомый певучий язык. Смех. «Они не знают, что я слушаю их вот тут, у костра, что мне нельзя больше слушать, надо готовиться к ночи, надо нести валежник, надо делать постель из веток». Он выключил приемник и с минуту стоял, слушая жуткую тишину…
