свое время тем, что носил в голове половину классиков Греции и Рима; он не оставил ни одного античного автора без цитаты в своей инаугурационной речи в качестве профессора литературы Флорентийского университета. Его восхищение языческой древностью было настолько велико, что он чувствовал себя призванным отвергнуть христианство;27 Тем не менее он стал на некоторое время апостольским секретарем при Римском престоле; и хотя о нем говорили, что он умер, не удосужившись принять таинства,28 он также был похоронен в Санта-Кроче под великолепным ораторием Джанноццо Манетти и богато украшенной гробницей работы Дезидерио да Сеттиньяно (1453). Манетти, произнесший эту хвалебную речь над атеистом, был человеком, чье благочестие соперничало с его образованностью. В течение девяти лет он почти не покидал свой дом и сад, погрузившись в классическую литературу и изучив иврит, а также латынь и греческий. Отправленный послом в Рим, Неаполь, Венецию, Геную, он очаровал всех и завоевал дружеские отношения, ценные для его правительства, благодаря своей культуре, либеральности и честности.
Все эти люди, кроме Салютати, входили в кружок, собиравшийся в городском доме или на загородной вилле Козимо, и возглавляли движение учености во время его восхождения на престол. Другой друг Козимо почти сравнялся с ним в качестве приверженца знаний. Амброджио Траверсари, генерал ордена камальдулитов, жил в келье в монастыре Санта-Мария дельи Анджели под Флоренцией. Он овладел греческим языком и испытывал угрызения совести из-за своей привязанности к классикам; он воздерживался от их цитирования в своих сочинениях, но раскрывал их влияние в латинском стиле, идиоматическая чистота которого потрясла бы всех знаменитых Грегори. Козимо, который знал, как примирить классику, а также высокие финансы с христианством, любил навещать его. Никколи, Марсуппини, Бруни и другие превратили его келью в литературное рандеву.
Самым активным и беспокойным из итальянских гуманистов был Поджио Браччолини. Он родился в бедности недалеко от Ареццо (1380), получил образование во Флоренции, изучал греческий язык под руководством Мануила Хрисолораса, зарабатывал на жизнь копированием рукописей, подружился с Салютати и в двадцать четыре года получил назначение на должность секретаря в папской канцелярии в Риме. Следующие полвека он служил в курии, никогда не принимая даже мелких орденов, но носил церковную одежду. Ценя его энергию и образованность, курия отправила его в дюжину миссий. Из них он то и дело отвлекался на поиски классических рукописей; его полномочия папского секретаря открыли ему доступ к самым ревностно охраняемым или самым небрежно игнорируемым сокровищам монастырских библиотек в Санкт-Галле, Лангре, Вайнгартене и Рейхенау; его добыча была столь богата, что Бруни и другие гуманисты назвали ее эпохальной. Вернувшись в Рим, он написал для Мартина V энергичную защиту церковных догм, а затем, в частных собраниях, вместе с другими служащими курии посмеялся над христианским вероучением.29 Он сочинял диалоги и письма на грубой, но непринужденной латыни, сатирически высмеивая пороки духовенства, даже практикуя их в меру своих возможностей. Когда кардинал Сант-Анджело упрекнул его в том, что у него есть дети, что вряд ли подобает человеку в церковной одежде, и в том, что он содержит любовницу, что кажется неподобающим для мирянина, Поджио ответил со свойственной ему дерзостью: «У меня есть дети, что подобает мирянину, и у меня есть любовница, что является старым обычаем духовенства».30 В пятьдесят пять лет он бросил любовницу, подарившую ему четырнадцать детей, и женился на девушке восемнадцати лет. Тем временем он почти основал современную археологию, собирая древние монеты, надписи и статуи и с научной точностью описывая сохранившиеся памятники классического Рима. Он сопровождал папу Евгения IV на Флорентийский собор, ссорился с Франческо Филельфо и обменивался с ним восторженными ругательствами самой грубой непристойности, пересыпая их обвинениями в воровстве, атеизме и содомии. Снова оказавшись в Риме, он с особым удовольствием работал на папу-гуманиста Николая V. В семьдесят лет он написал свою знаменитую Liber facetiarum, сборник рассказов, сатир и непристойностей. Когда Лоренцо Валла стал работать в папском секретариате, Поджо напал на него в новой серии Invectivae, обвинив в воровстве, подлоге, предательстве, ереси, пьянстве и безнравственности. Валла ответил, посмеявшись над латынью Поджио, приведя его прегрешения против грамматики и идиоматики и выставив его в стороне как дурака в зрелом возрасте.31 Никто, кроме непосредственной жертвы, не воспринимал такие литературные нападки всерьез; это были конкурсные эссе по латинскому языку; более того, Поджио заявил в одном из них, что покажет, насколько хорошо классическая латынь может выражать самые современные идеи и самые частные проблемы. Он был настолько искусен в эрудиции, что «весь мир», по словам Веспасиано, «боялся его».32 Его перо, как и перо более позднего Аретина, стало орудием шантажа. Когда Альфонсо Неаполитанский затянул с признанием подаренной Поджо «Киропедии» Ксенофонта, переведенной на латынь, разгневанный гуманист намекнул, что хорошее перо может уколоть любого короля, и Альфонсо поспешно послал ему 500 дукатов, чтобы тот придержал язык. Наслаждаясь всеми инстинктами и порывами в течение семидесяти лет, Поджио написал трактат De miseriis humanae conditionis, в котором считал, что беды жизни перевешивают радости, и пришел к выводу, подобно Солону, что самые счастливые люди — это те, кто избегает рождения.33 В семьдесят два года он вернулся во Флоренцию, вскоре стал секретарем синьории и, наконец, был избран в саму синьорию. Он выразил свою признательность, написав историю Флоренции в стиле древних — политика, война и воображаемые речи. Другие гуманисты вздохнули с облегчением, когда, наконец, в возрасте семидесяти девяти лет он умер (1459). Его похоронили в Санта-Кроче; его статуя работы Донателло была установлена на фасаде дуомо, а в 1560 году, в результате некоторых переделок, она была установлена внутри собора как один из двенадцати апостолов.34
Очевидно, что христианство, как в богословии, так и в этике, утратило влияние, пожалуй, на большинство итальянских гуманистов. Некоторые из них, такие как Траверсари, Бруни и Манетти во Флоренции, Витторино да Фельтре в Мантуе, Гуарино да Верона в Ферраре и Флавио Бьондо в Риме, остались верны вере. Но для многих других открытие греческой культуры, продолжавшейся тысячу лет и достигшей высот в литературе, философии и искусстве в полной независимости от иудаизма и христианства, стало смертельным ударом по их вере в паулинскую теологию или в доктрину nulla salus extra ecclesiam — «нет спасения вне Церкви». Сократ и Платон стали для них неканонизированными святыми; династия греческих философов казалась им выше греческих и латинских отцов; проза Платона и Цицерона заставляла даже кардинала стыдиться греческого языка Нового Завета и латыни перевода Иеронима; величие императорского
