Ольбрихт и Гепнер еще писали. Фромм велел им поторопиться, «чтобы не усложнять положение других». Рукав формы Штауффенберга уже промок от крови. Четырех офицеров повели вниз. Штауффенберг опирался на руку Хефтена, чтобы не упасть. Во дворе уже стоял армейский грузовик, фары которого освещали сцену трагедии. И солдаты, и офицеры торопились поскорее покончить с расстрелом, поскольку ожидался воздушный налет. Крики во дворе привлекли внимание секретаря Фромма, который выглянул из окна как раз вовремя, чтобы увидеть, как Штауффенберга и его товарищей ведут на смерть.
Фромм, оставшийся наверху, «из дружеских побуждений» предложил Гепнеру ту же возможность, что и Беку, — покончить жизнь самоубийством. Гепнер ответил, что не чувствует за собой вины, за которую стоило бы платить жизнью. Он предпочел арест и суд. И Фромм отправил его в тюрьму Моабит.
Следовало еще решить, как быть с Беком. Старик пребывал в полубессознательном состоянии, но, когда к нему подошли, очнулся и попросил дать ему другое оружие.
— Если и на этот раз ничего не получится, — слабым голосом пробормотал он, — прошу вас, помогите мне.
Бек сделал еще один выстрел, который снова оказался неудачным.
— Помогите старику, — сказал Фромм.
Эту «честь» предоставили сержанту, который обнаружил старого генерала без сознания и застрелил его выстрелом в шею[50].
А в это время внизу во дворе Клаус фон Штауффенберг громко крикнул «Да здравствует наша священная Германия!» и рухнул на землю под огнем верных служак Ремера.
Ужин закончился, свечи догорели. Клюге, чувствуя скорее облегчение, чем гнев, провожал Штюльпнагеля к выходу. Он говорил очень медленно, стараясь, чтобы каждое слово запечатлелось в памяти собеседника.
— Вы должны немедленно ехать в Париж и освободить всех арестованных. Ответственность за это лежит только на вас, на вас лично.
— Мы не можем повернуть назад, господин фельдмаршал, — сухо сообщил Штюльпнагель. — Обратной дороги попросту не существует.
— На карту, — вмешался Хофакер, — поставлена ваша честь, господин фельдмаршал, а в ваших руках — честь армии и жизни миллионов.
— Если бы только свинья сдохла, — цинично заметил Клюге.
Фельдмаршал проводил офицеров во двор, где их ожидали машины.
— Считайте, что с этого момента вы освобождены от своих обязанностей, — сказал он и, секунду подумав, добавил: — Переоденьтесь в гражданскую одежду и постарайтесь исчезнуть.
Штюльпнагель проигнорировал добрый совет и официально отдал честь хозяину. Фельдмаршал слегка поклонился, но не пожал офицерам руки, как он обычно поступал, и вернулся в замок.
Аресты в Париже начались в десять тридцать. Их производили военнослужащие ударных частей гарнизонного полка под надзором коменданта Парижа генерала Бойнебурга, его заместителя генерала Бремера, начальника штаба полковника Юнгера и командира гарнизона полковника Кревеля. Ни один из них не являлся членом Сопротивления, но они понимали и одобряли все, что делали. Когда на город опустилась темнота, солдаты и офицеры собрались под тенистыми деревьями Буа-де-Булонь. Было решено, что парижанам не стоит видеть, как немцы арестовывают немцев в оккупированной столице. Для кадровых военных эсэсовцы были «черными ублюдками», и их арест говорил о близком окончании войны, а о чем солдат может мечтать сильнее, чем о возвращении домой.
Стремительный удар был нанесен ночью. В результате было арестовано около 1200 человек, занимавших ключевые посты в СС и гестапо. При этом не было сделано ни единого выстрела. Ни эсэсовцы, ни гестаповцы не оказали сопротивления, и уже к полуночи все было кончено. Правда, нескольким офицерам все же удалось прорваться сквозь оцепление и передать сигнал тревоги в Берлин. Но только помощи оттуда не последовало. Операция в Париже оказалась образцом, которому Берлин мог только завидовать.
В комнате номер 405 роскошных офицерских апартаментов в отеле «Рафаэль» собрались соратники Штюльпнагеля. Офицеры чувствовали все возрастающую тревогу. В Берлине происходило что-то непонятное. Информации не было. Около девяти часов вечера из Лa Рош-Гийон позвонил Штюльпнагель и сказал, что разговор с Клюге не дал результата. Звонков становилось все больше, и заговорщики почувствовали, что остаются в изоляции. Представители военно-морского флота и военно-воздушных сил в Париже уже имели категорический приказ не подчиняться указаниям Вицлебена из Берлина, а подразделения безопасности ВВС даже предприняли попытку прекратить аресты эсэсовцев, поскольку считали, что их производят члены французского Сопротивления, одетые в немецкую форму. Неразбериха усиливалась. В Ла Рош-Гийоне и Сен-Жермен-ан-Ле надрывались телефоны. Звонили из всевозможных парижских штабов армии, авиации и флота. Дежурные офицеры, ничего не слышавшие о заговоре, не могли разобраться в потоке следовавших друг за другом приказов, в котором одни отменяли другие. На все вопросы и требования объяснений они не могли дать вразумительного ответа. Клюге и старшие офицеры западной группы войск в Ла Рош-Гийоне совещались с военным губернатором Франции.
— Вы здорово попали, — сказал дежурный офицер из Сен-Жермен-ан-Ле полковнику Юнгеру, находившемуся в штабе коменданта города в Париже.
В одиннадцать часов на четвертый этаж отеля «Рафаэль» взбежал полковник Линстов. Он так запыхался, что не мог говорить, и остановился в дверях комнаты 405, стараясь унять бешеное сердцебиение и перевести дух.
— В Берлине все кончено, — обретя дар речи, выкрикнул он. — Только что звонил Штауффенберг. Он сообщил ужасные новости. Убийцы уже выламывали дверь его кабинета.
Гонцу дали воды, он слегка ожил и снова отправился в соседний отель «Мажестик» на поиски новой информации. Он уже сообщил Блюментриту в Лa Рош-Гийоне, что на улицах Парижа вовсю идут аресты. Здания практически опустели, но телефонисты были за работой. В полночь к Линстову присоединился Бойнебург. Комендант явился, чтобы доложить Штюльпнагелю об успешном завершении арестов. Он нашел полковника в полном смятении, а поступающие новости были одна ужаснее другой. Офицерам оставалось только перейти улицу, присоединиться к своим коллегам в отеле «Рафаэль» и ждать приезда Штюльпнагеля. А пока Бойнебург распорядился не отменять приказы об освобождении арестованных.
Офицеры находились в гостиной отеля «Рафаэль», когда прибыл Штюльпнагель. Его лицо горело, а руки оставались ледяными.
После смерти Штауффенберга Фромм разослал сообщение следующего содержания: «Путч, организованный безответственными генералами, подавлен. Все лидеры расстреляны. Приказы, подписанные генерал-фельдмаршалом фон Вицлебеном, генерал-полковником Гепнером, генералом Беком и генералом Ольбрихтом, отменяются. После временного ареста я снова принял командование»[51]. Он также произнес короткую, но помпезную речь с балкона как раз над тем местом, где только что были казнены четыре человека.
Теперь второй группе заговорщиков, арестованных на Бендлерштрассе, куда входили Петер Йорк, Ойген Герштенмайер и Бертольд фон Штауффенберг, предстояла отправка во двор — на встречу с расстрельной командой. Но прежде чем снова зазвучали выстрелы, прибыл Кальтенбруннер с категоричным приказом Гиммлера прекратить бессмысленное убийство ценных свидетелей. Приехавшие вместе с ним эсэсовцы надели на оставшихся в живых арестованных наручники и увезли с собой для допроса.
Фромм сделал вид, что не заметил явного покушения на свой авторитет. С нарочитым энтузиазмом пожав руку Кальтенбруннеру, он сказал:
— Я ухожу домой. Вы в любой момент сможете связаться со мной по телефону[52].
А тем временем Скорцени рыскал по Бендлерштрассе, нагоняя ужас на оставшихся служащих, и в конце концов занял здание министерства от имени Гиммлера.
Словно прогноз о надвигающемся урагане, немецкая радиостанция продолжала с удручающей монотонностью повторять обещание скорого выступления фюрера перед народом Германии. Задержка в четыре часа, которые прошли с момента первого объявления до того, как в эфире зазвучал его резкий, невнятный голос, при более удачных обстоятельствах могла бы оказать бесценную помощь Сопротивлению. Она объяснялась в основном необходимостью доставки специальной аппаратуры из Кёнигсберга, до которого было около семидесяти миль, в Растенбург. Когда наконец вагнеровская музыка была прервана и Ганс Фрицше — главный нацистский диктор — торжественно объявил, что сейчас будет говорить фюрер, было уже около часа ночи. Наступило 21 июля. Прошло больше десяти часов после того, как первые судьбоносные новости из Растенбурга дошли до сотрудников на Бендлерштрассе.
Голос Гитлера звучал в эфире монотонно и резко.
