Особое мнение
Обличение русских гостиниц было обязательным пассажем для большинства иностранцев, писавших о России. Естественно, не обходилось без тенденциозности, без придирок к таким мелочам, на которые у себя дома путник не обратил бы никакого внимания.
Эта тенденциозность вызвала возмущение у писателя С. П. Шевырева, путешествовавшего по северным губерниям в 1847 году. Вопреки традиции, он отважно встает на защиту российских гостиниц.
«Утром на рассвете приехали мы в Вологду, где гостиница “Лондон”, уже успевшая с тех пор сгореть, мирно приняла нас в свои стены. Скоро яркое солнце, светившее во все окна, не завешанные ничем, и воскресный звон некоторой части из 400 колоколов древнего города, считающего до 50 церквей, разбудили усталых путников. Хотя гардин и не было на окнах гостиницы, но я не знаю, за что так немилосердно опорочил ее Блазиус в своем “Путешествии”. “Обритые многочисленные синебледнолицые половые” показались ему “грязны и отвратительны”; комнаты “нечисты, пусты, зловонны”; “услужение медленно”; кушанье “сносно разве для голодного”. Все это может быть справедливо только в воображении такого иностранца, который ездит по России с тайным чувством ненависти ко всему, что ни видит, и не столько приносит пользы себе и другим, сколько раздражает бедную желчь свою. Я имел случай поверять книгу Блазиуса на местах — и несколько раз обнаруживалась для меня очевидная неверность его показаний, а он еще казался добросовестнее других путешественников и был окружен такими людьми, которые могли предложить ему просвещенное руководство для познания нашего отечества» (214, 133).
* * *
В конце 1858 года Москву посетил французский писатель Теофиль Готье. В программу его пребывания в древней столице России входило и посещение Троице-Сергиевой лавры. Пристально вглядываясь в экзотические для европейца черты русской архитектуры, пытаясь понять иные законы жизни, Готье снисходительно и с мягкой иронией относился ко всему, что попадало ему на глаза. Вполне пристойной показалась ему и русская гостиница, где он останавливался во время пребывания у Троицы.
«С другой стороны площади находится большой постоялый двор, более похожий на караван-сарай, чем на приют для паломников и путешественников. Именно возле него остановилась наша кибитка, и здесь, до того как идти осматривать монастырь, мы выбрали себе комнаты и заказали обед. Сей приют уступал “Гранд-отелю” или “Мерис”, но, в конце концов, здесь было вполне уютно и тепло, а меню оказалось достаточно разнообразным. Меня удивляют стенания туристов по поводу грязи и паразитов в русских гостиницах» (41, 269).
Проведя вечер и ночь в лаврской гостинице, Готье констатировал: «Я признаюсь, что мой сон не потревожил ни один из тех агрессоров, чье мерзкое ползание превращает кровать путешественника в поле кровавой битвы. Итак, я попросту лишен возможности в патетических тонах сказать хоть что-либо плохое в адрес здешней чистоты…» (41, 276).
Вновь посетив Россию три года спустя, путешественник останавливался в одной из лучших гостиниц Твери. Об этом ночлеге он рассказывает со своим обычным добродушным юмором.
«Несмотря на изобилие белья… на кровати была только одна простыня размером с маленькую скатерку, которая при любом движении во сне, безусловно, должна была соскользнуть. Но, не будучи из тех, кто вздыхает по поводу своих гостиничных несчастий, я философски завернулся в шубу на широком кожаном диване. Такие диваны повсюду встречаются в России и своим удобством заменяют, а кстати, и объясняют недостатки кроватей» (41, 354).
С легкой руки А. С. Пушкина самой известной гостиницей (постоялым двором, трактиром) той эпохи стало заведение ямщика Евдокима Дмитриевича Пожарского в Торжке. Кухней заведовала его дочь Дарья, которая училась кулинарному мастерству у повара императора Александра I.
Кто не помнит строки из шутливого послания Пушкина Соболевскому:
На досуге отобедай
У Пожарского в Торжке.
Жареных котлет отведай (именно котлет)
И отправься налегке (153, 403).
Лучший трактир в городе видел в своих стенах (ныне сильно поврежденных пожаром и почти уничтоженных равнодушием местных властей) едва ли не всех знаменитых людей той эпохи. В записках немецкого художника Эугена Хесса (1839) читаем: «Во второй половине дня мы приехали в примечательное место Торжок, знаменитое благодаря прекрасным изделиям из кожи. Мы остановились на постоялом дворе мадам Пожарской, купили расшитые башмаки, кисет и т. п., а затем уселись за стол» (203, 102).
Трактир Пожарского не обошел своим вниманием и автор красочных путевых записок писатель и сенатор Павел Сумароков, посетивший Торжок в 1838 году:
«Торжок хороший, веселый город, в нем много церквей, домов каменных, и местоположение на реке Тверце красивое…
Кому из проезжающих неизвестна гостиница Пожарской? Она славится котлетами, и мы были довольны обедом. В нижнем ярусе находится другая приманка, лавка с сафьянными изделиями, сапожками, башмаками, ридикюлями, футлярами и прочим…» (181, 20).
* * *
Совершенно иной вид и иное угощение нашел Сумароков в городке Кирсанове близ Тамбова. Скверная реальность естественным образом дополняется грустно-смешной провинциальной претенциозностью.
«Трактир лишь по имени: неопрятен, пол грязен, стены в пятнах, полосах, и стол посреди комнаты накрыт скатертью запачканною, не отгадаешь, какого цвета. Мы от голода спросили обедать, и подали нам кушанья под чужими именами, отвратительной наружности, несносного вкуса. — Это происходит оттого, что никто не довольствуется нижнею ступенью, всякий лезет без права на вышнюю, превосходную, и переименовали харчевню трактиром, ресторацией, лавку — магазином, винный погреб — депо, и музыканты — актеры, даже мозольные мастера слывут артистами» (181, 147).
(Легко заметить, что это картина чрезвычайно напоминает современные меню провинциальных ресторанов, где усилиями местных юмористов банальный кусок жареного мяса с подгорелой картошкой получает громкое название «Мечта ковбоя», а коктейль сомнительного содержания непременно будет иметь в названии слово «поцелуй». Что же касается переименований всего и вся с претензией на более высокий ранг, то это явление приняло фантастический размах и стало настоящим психическим расстройством современного российского общества.)
Для столичного путешественника в глубокой провинции проблема питания нередко становилась камнем преткновения. Аппетитные «котлеты Пожарского» оттого и вошли в историю, что были своего рода уникальным явлением. Даже позитивно настроенный историк С. П. Шевырев не мог без содрогания вспоминать свой обед в трактире уездного города Белозерска.
«Мы остановились в гостинице, принадлежащей монастырю Кирилла Новоезерского. Комнатки чистые, опрятные, но обеда надобно искать в другом месте. Просил, чтобы указали мне на лучший трактир в городе. Думалось, что движение торговли и слава белозерской рыбы дадут средство хорошо отобедать. Но не сбылось ожидание. Мы взошли в деревянный домик, который обещал что-то снаружи. Заказали обед. В нетерпеливом ожидании слушали, как толстый и грубый трактирщик прижимал бедного бурлака, который принес к нему разменять бумажку в 25 рублей серебром. Разменять тут только и можно. Но надобно непременно что-нибудь выпить у трактирщика и, кроме того, заплатить ему промен неслыханный, да еще получить от него слепой мелочи. А как быть бедному бурлаку? Только один трактирщик в городе и меняет деньги.
Наружность хозяина не обещала и нам счастливой участи. Предчувствие сбылось. Курица в супе и битая говядина не помнили лет своих. В виду чудного Белоозера, славного рыбой, мы должны были с голода есть несвежую судачину и все это увенчалось непомерным счетом, в котором каждая порция стоила восемь гривен. Известная пословица: “Дорого, да мило!” — превращалась здесь в другую: “Дорого и скверно!”» (214, 283).
* * *
И все же любая, даже самая убогая гостиница могла показаться дворцом в сравнении со случайным ночлегом в крестьянской избе или придорожной харчевне. Случай порой приводил путника и в такую ситуацию.
«В путешествии, как в жизни, не всё гладко, удачно, случаются неудовольствия. Настала черная ночь, не видно ничего в 5 саженях, дождь стучит по верху коляски, ехать опасно, и мы остановились в харчевне. Ночник чуть тлелся, на печи, на полатях лежали повалкою обозники, и духота, храпение, худой запах, тараканы, мухи принудили меня переселиться. Я увяз в грязи под навесом и с трудом дошел до коляски…» (181, 116).
Глава девятнадцатая.
Дорожные записки
