— Молодцы вы, бретонцы, чего не сделаете ради коммерческих интересов. Японский вот выучили.
— Да нет, — отвечает торговец, — это не японский, а бретонский.
— Бретонский? Вот еще! Кому он нужен, этот ваш бретонский?
— Кому-то, выходит, нужен. Японцы вот учат, а они зря ничего делать не будут.
Возможно, это и выдумка, как и многие другие истории про Макото. Правда в ней то, что этот человек своим примером показал, что бретонский язык — не досадный анахронизм, каким его считали — да и считают, что греха таить, не только французы, но и некоторые бретонцы.
По стопам знаменитого Макото двадцать лет спустя пошла Фумико. Она заинтересовалась бретонским еще в Японии. Сейчас она работает в бригаде тележурналистов, снимающих передачи на бретонском языке.
С иностранными студентами связано немало казусов. За несколько лет до меня, например, в Ренн приехала Ффран Мэй, девушка-энтузиастка из Уэльса. Она выучила бретонский у себя и собиралась совершенствовать свои знания во Втором Реннском, а заодно и преподавать там валлийский. При этом французского она не знала совершенно. В кельтском департаменте все прошло хорошо, а вот в первом же магазине выяснилось, что в городе Ренне с бретонским далеко не уйдешь. Ффран пришлось переходить на английский (которым, кстати, большинство французов если и владеет, то из рук вон плохо) и с грехом пополам объяснять, что ей нужно. Бедной Ффран пришлось срочно учить французский без всяких преподавателей и учебников (на дополнительные занятия у нее просто не было времени).
Познакомилась я с ней через год после ее приезда. Надо сказать, что сама я приехала в Ренн с хорошим французским (это был мой первый иностранный язык в школе) и с кое-какими познаниями в английском. По-бретонски же, как я уже сказала, первое время я могла только читать и писать. С валлийским я была уже немножко знакома, а потому решила взять его в качестве второго кельтского языка, который предусматривался программой. Ффран оказалась не только хорошим преподавателем, но и радушным, весьма общительным человеком… Правда, мое общение с ней первое время было несколько затруднено. Французским Ффран владела тогда еще очень плохо и со студентами говорила либо по-английски, либо по-бретонски. Мне кое-как удалось ей объяснить по-французски, что бретонский на слух воспринимаю плохо, и мы попробовали перейти на английский. Я по самонадеянности считала, что, если уж я способна худо-бедно понимать английские радиопередачи, то с собеседницей разберусь — в крайнем случае попрошу что-нибудь повторить. Не тут-то было! Английский язык Ффран настолько отличался от того английского, который мне доводилось слышать по радио, что нам… пришлось перейти на бретонский. Так и общались.
К чести Ффран надо сказать, что уже к концу года она бегло говорила по-французски и почти не делала ошибок, хотя ее британский акцент еще сильно чувствовался и во французском, и в бретонском…
Вообще учеба в Ренне оказалась чрезвычайно интересной, в том числе и потому, что кельтский департамент, студенткой которого я стала, совсем не похож на другие отделения университета. Только здесь преподаватели знают по имени каждого студента (кроме тех, разумеется, кто является на занятия раз в полгода). Только здесь преподавателей можно называть на «ты»[6] и говорить с ними о личных проблемах. Все те, кто учит и преподает бретонский язык, считают себя одной большой семьей, у которой одна цель — выжить и сохранить то, что делает бретонцев бретонцами.
Сам факт того, что этот язык учат и преподают в университете до сих пор, воспринимается как скандал в благородном семействе. К бретонцам во Франции относятся так же, как у нас — к жителям Чукотки: про них сочиняют столь же остроумные анекдоты, а уж глупая бретонка Бекассина, героиня французских фильмов и комиксов, надолго и всерьез закрепила за бретонцами репутацию людей, скажем так, не в меру наивных. К изучающим бретонский язык относятся обычно с вежливым сочувствием, если не с состраданием. Я долго не могла понять почему и решила провести эксперимент.
Часто в столовой или в кафетерии студенты заводят разговоры на всякие невинные темы вроде степени свежести обеда и тому подобное. От бифштексов и сосисок разговор переходит к философским материям и заканчивается обычно знакомством — кто на каком факультете учится и что собирается делать после университета. Каждый раз, когда я говорила, что учу бретонский, новые знакомые смущенно замолкали. Наиболее проницательные тут же сообщали: «А я сразу заметила, что ты говоришь с акцентом. Ты, случаем, не из Бигуденской области?» Наименее тактичные начинали выяснять — не провалилась ли я где на экзаменах. По их убеждению, умный человек, у которого все в порядке, бретонский учить не пойдет. Некоторые, узнав в конце разговора, что я из России, с облегчением вздыхали: «Что ж ты сразу не сказала, что ты иностранка? Так бы и говорила — лингвистический интерес… Это мы понимаем!»
Когда я спрашивала, почему занятия бретонским неизменно ассоциируются с провалом на экзаменах, собеседники обычно краснели и снова смущались, как будто я интересовалась чем-то весьма неприличным. Наконец кто-то, кто сам когда-то учил бретонский, рассказал мне, что изучение бретонского в школе введено не так давно и преподаватели просто горят энтузиазмом. Чего, казалось бы, плохого? — удивлялась я. Наоборот, похвально! Все дело в том, что, прилагая гораздо больше усилий, чем их коллеги, преподающие, скажем, английский, учителя бретонского добивались того, что даже самые твердолобые лентяи неплохо усваивали язык. Ни один из них не проваливался на экзаменах. В результате директор лицея или колледжа советовал родителям какого-нибудь оболтуса: «Ваш сын рискует не получить степень бакалавра. Его успехи в английском оставляют желать лучшего, и если вы не хотите, чтобы он остался на второй год, срочно примите меры. Я бы посоветовал вам перевести его из английской группы в бретонскую — уж этот-то язык не сдать невозможно!»
Так бретонский стал языком для лентяев. Кстати, не только в лицеях и колледжах. В кельтский департамент университета наряду с энтузиастами, любящими свой язык и культуру, тоже частенько приходят те, кто не рискует попробовать себя в чем-то серьезном. Те, кто просто не очень уверен в себе, вскоре освобождаются от своих сомнений и становятся полноправными членами «семьи» говорящих по-бретонски, ну а настоящие лентяи и лоботрясы, как правило, отсеиваются на первых двух курсах.
Глава 21. Настоящий и «химический» бретонский
Итак, я принята в «семью». Начались трудовые будни. Почти все занятия в кельтском департаменте проводятся на бретонском. На первых двух курсах некоторые лекции читаются на французском, чтобы облегчить восприятие тем, кто начал учить бретонский с нуля (а таких немало). Чтобы не терять времени, с разрешения декана, господина Кергоата, я начала учиться одновременно на первом и на третьем курсе. Первая неделя была сплошным кошмаром. Я кое-как читала тексты вслух и переводила с листа, изредка решаясь построить фразу-другую из кирпичиков слов, которые никак не хотели ложиться в правильном порядке. Преподаватели проявили завидное терпение, каждый раз заново перестраивали мои фразы. Через три недели я заговорила. Благодаря моей природной словоохотливости (в данном случае она оказалась вполне уместной) еще через месяц мой устный бретонский догнал и перегнал письменный.
Скоро, однако, выяснилось, что я учу… не настоящий бретонский! Тот язык, который преподают в университете, — литературный. С самого начала я чувствовала разницу между произношением тех студентов, которые выучили стандартный бретонский в университете, как и я, и тех, которые слышали бретонский от родителей, бабушек или дедушек. Таких, естественно, понимать было труднее, но именно у них язык был богатый, сочный и образный, как у всех тех, кто просто говорит, а не строит фразы по кирпичикам.
Долгое время бретонский был только языком крестьян и рыбаков, книг на нем почти не издавалось, а уж о каких-то общественно-политических или научных изданиях и говорить не приходится. Те ученые слова, которыми пользовались образованные бретонцы в Средние века, исчезли, а для новых понятий и названий использовались французские. Естественно поэтому, что в живых бретонских диалектах нет и не может быть таких слов, как «нейрохирургия» или «гидролиз». Да и более употребительных слов, как «синдикат», «федерация», «метрополия», без которых не обходится современная пресса, в повседневном языке не встретишь. Тем, кто дотошно изучает современные бретонские диалекты, придется знать сотни и сотни слов, относящихся к земледелию и животноводству, а вот слов, обозначающих отвлеченные понятия, он найдет не так уж много.
Перед теми, кто пытался в начале нашего столетия писать по-бретонски вполне современные книги и создавать первые журналы, стояла нелегкая задача. Во-первых, литературный язык должен был быть понятным всем, вне зависимости от того, на каком диалекте они говорят, а во-вторых — где взять недостающие слова? Создать литературный язык для всех диалектов уже было непросто. Со словами же дело обстояло еще хуже. Что делать с ними? Заимствовать из французского, как это делают необразованные люди, — значит засорять язык. Не лучше ли взять кельтские корни и слепить из них новые бретонские слова? Так уже поступали первые защитники бретонского языка в начале девятнадцатого столетия — они пытались изгнать из литературного бретонского все французские слова. Сама по себе идея разумная, но далеко не все из придуманных слов приживаются в языке.
