Первые семь чудес, Ближний Восток и Средняя Азия - Кир Булычев

А красивее всех в Ичан-Кале гумбез Пахлавана Махмуда — усыпальница ханов Кунградской династии. Голубой купол его кажется копией небосвода, и отражения облаков, как по настоящему небу, бегут по его бокам. Пахлаван Махмуд — богатырь Махмуд — был интереснейшим человеком. В его судьбе трудно найти что-либо общее с судьбами его жестоких преемников. Жил он более шестисот лет назад и прославился не войнами или набегами, а литературными и спортивными достижениями. Он известен как борец-профессионал и как поэт. Как борец, он не знал себе равных в Хорезме и выезжал бороться в Индию. Как поэт, он оставил нам диван на персидском языке.

писал он.

Но больше всего этот поэт и борец любил шить шубы. В крепости у него была скорняжная мастерская, и он завещал похоронить себя на её месте. Тут и возвышается построенный через много лет мавзолей. А рядом — мавзолеи поменьше, гробницы, похожие на шалаши; в Хиве подпочвенные воды близки к поверхности, и потому испокон веку хоронили не в земле, а на земле, в склепе.

Громадный крытый рынок, с куполами и глубокими нишами, настолько просторен и прохладен, что и сегодня в нём размещаются магазины. Он не один в Ичан-Кале. Есть и другой. Налоги с него шли на пополнение ханской библиотеки, на эти деньги покупались священные книги.

Многочисленные медресе города были весьма богаты. Ханы не скупились на подарки Богу. Например, медресе Ала-Кули-хана владело девятью тысячами гектаров орошаемых земель — богатство, ни с чем не сравнимое в пустыне.

Путешествие по городу приводит в узкий коридор, стены которого, кажется, смыкаются над головой. Это проезд между двумя дворцами. В один из них, тот, что находится против рынка, стоит войти.

Это крепость в крепости. Когда за тобой закрывается низкая резная дверь, оказываешься в темноте. Ещё одна дверь. И сразу — другой мир. Кажется, даже воздух здесь иной, прохладней, свежее, хоть внутренний двор и обнесён со всех сторон стенами.

Двор устлан плитами, кое-где плиты уступают место деревьям. Вокруг — галереи, подпираемые старинными резными колоннами. В галереи выходят двери дворцовых помещений — казны, гарема, тронного зала, комнат хана. И всюду голубые изразцы. Глазурь их прекрасна. Таких нет даже в славных керамикой Бухаре и Самарканде. «Цветы этих росписей, — говорил летописец, — служат образцами для весны».

Главный двор — не единственный во дворце. Если миновать несколько полутёмных коридоров и залов, попадёшь в другой, с мечетью и круглым возвышением посередине, похожим на лобное место. Здесь приезжавшие с поклоном туркменские и каракалпакские подвластные вожди ставили свои кибитки: они не любили комнат. Такое же возвышение находится и в главном дворе, у гарема. Говорят, там жила в кибитке одна из жён хана, кочевница.

Теперь во дворце музей истории. Он любопытен и поучителен. Рядом с орудиями палачей стоят изысканные вазы, тонкогорлые кувшины, висят расшитые халаты.

За столиком в большом зале сидит пожилой полный мужчина в тюбетейке и что-то не спеша рисует на листе бумаги. Это один из лучших мастеров хорезмийской резьбы. Когда в Ташкенте строили оперный театр, то мастера из всех областей республики съехались туда и оформили залы фойе. Один из них покрыт хивинской резьбой по ганчу.

Старые ремёсла сейчас возрождаются. Старики учат в художественной школе резьбе по ганчу, чеканке; и немного странно видеть в магазине рядом с пылесосом покрытый чеканной вязью кувшин, форма которого тысячелетиями передавалась от мастера к мастеру.

А когда солнце спрячется за стеной, надо подняться на прощание на одну из сохранившихся башен, откуда виден и старый и новый город. Старому — больше тысячи лет. Город Хейва упоминается арабскими географами уже в X веке. Новому — прямым улицам, окружённым зеленью домам — совсем немного. Перед башней, внизу, — буйная зелень Дишан-Калы, сзади — погрузившаяся в тень путаница глиняных улиц. Только вершины минаретов да небесный купол Пахлаван-гумбеза освещены солнцем.

Отсюда видны и поля, окружающие город, и озёра, образовавшиеся от сброшенной после орошения воды, — в них разводят рыбу и ондатр, — и нитки арыков, и широкие полосы магистральных каналов.

А если подняться над Хивой на самолёте, то увидишь, как близко подходит к оазису пустыня, прижимая его к реке. И чем выше будешь подниматься, тем меньше будет становиться оазис и тем больше в поле зрения будет попадать небольших зелёных пятен — посёлков и кишлаков, а то и одиноких зданий, связанных тонкими нитями дорог, бегущих через серое и жёлтое пустынное безлюдье. Полоски каналов и точки колодцев дают влагу этим островкам зелени. С каждым годом островков больше и они расширяются. А расширяясь, захватывают развалины глинобитных мазаров и крепостей, холмы, скрывающие в себе метровые толщи черепков и кирпичей, — пустыня, которая отступает сегодня, некогда была цветущим краем, и, прежде чем возникла Хива, здесь шумели иные города, открытые археологами за последние десятилетия. От их развалин к сегодняшним улицам новой Хивы и служит мостом город-музей.

Город из «Тысячи и одной ночи» засыпает. Иногда только заурчит взбирающаяся на холм машина или засмеются ребята, возвращающиеся из парка…

А потом наступит утро, и гости громадного музея защёлкают фотоаппаратами, художники усядутся в тени, изводя охру и берлинскую лазурь, и первая экскурсия подойдёт к низкой двери в стене дворца.