Затем следует обзор позорных эпизодов, касающихся Мищука и Красовского, потрясших всю страну:
"Вся полиция, запуганная странным поведением суда понимала, что всякий кто сказал бы неподходящее слово, т.е. не в согласии с желаниями властей, был бы немедленно лишен службы, пропитания, а вдобавок еще попал бы в тюрьму... Мы никогда не устанем повторять, что это беззаконное дело не может дать желаемых результатов... Как бы, с точки зрения властей, не казалось заманчивым доказать наличие ритуального убийства, прокуратура не может и не имеет права поставлять живую жертву, нужную для такого процесса. Но вот именно это-то было сделано: "Что нам за дело до Бейлиса? - Нам все равно даже если он будет оправдан; самое главное доказать наличие ритуала". Вот так надо бы говорить об этом деле. Но, господа вы не смеете так говорить! Рассуждая таким образом, вы сами, толкуя беспрерывно о ритуальном убийстве, (165) совершаете человеческое жертвоприношение".
В этом месте Шульгин становится настоящим пророком:
"Берегитесь, господа! Может быть настанет время когда на месте государственного прокурора Чаплинского ищущего ритуальных убийц, во главе обвинения будет стоять человек призванный разоблачать зачинщиков погромов. Что вы скажете тогда, когда министр юстиции того времени выберет одного из вас как объект для такой операции? Что вы почувствуете тогда, когда сквозь стены вашей тюрьмы, вы услышите такого же рода циническое и равнодушное объяснение: "Что нам Замысловский? Какое нам дело до Шмакова? Нас интересует только одно: установить как организовались еврейские погромы".
Параллель, проведенная тут Шульгиным порочна: погромы были реальностью и замысловские и шмаковы виновны были в подстрекательстве к ним; поэтому справедливый судья не мог бы сказать: "какое мне дело до замысловских и шмаковых" - но ритуальное убийство - это фантазия, а Бейлис вообще ни в каком преступлении не был виновен. И тут надо добавить, что раз Шульгин никогда во всю свою жизнь не отказывался от проповедуемого им антисемитизма, вся его любовь к справедливости получалась с большим изъяном, как в хорошей народной пословице говорится: "С кем поведешься от того и наберешься".
Но вот именно это противоречие придавало особую остроту его возмущению. Подумать только, кто же это протестовал? - редактор "Киевлянина"!! В первый раз со дня своего основания, этот "голубой крови" монархический орган печати, был схвачен цензором и не допущен к выпуску. Но тысячи номеров уже были разосланы подписчикам, и жадная публика самых различных политических убеждений расхватывала газету платя от трех до пятнадцати рублей за номер, и конечно вскоре тысячи мимеографически отпечатанных экземпляров разошлись по всей стране.
Шульгин все-таки продолжал приходить на процесс и, давать о нем объективный отчет в своей газете. Он конечно никак не повлиял на развитие дела, но его окрик "Я обвиняю"! интересен как исторический документ, а также и с (166) психологической стороны, т.к. Шульгин частично проявляет в нем свое раскаяние.
Пророчество же Шульгина было потрясающим по быстроте его исполнения; ровно через три с половиной года царский режим был снесен, а через четыре года, т.е. в Октябре 1917 г. большевики пришли и уничтожены были и Щегловитов и Белецкий и Замысловский и Шмаков, и все им подобные, не успевшие бежать из России.*
(167)
Глава четырнадцатая
ШИТЬЕ (СШИВАНИЕ) ДЕЛА
Из предыдущего можно было бы заключить, что даже с Щегловитовым, имевшим власть над судопроизводством, и с Белецким - во главе полиции, подтверждение наличия ритуального убийства и осуждение Бейлиса фактически не имели никаких шансов. Но ни администрация, ни широкая публика так к этому не относились; самые прозорливые люди, присутствовавшие на процессе, были пессимистически настроены. Журналист левого уклона, Бонч-Бруевич, писал: "Подавляющее большинство не сомневается в осуждении Бейлиса".
Корреспондент лондонского "Таймса" телеграфировал в последний день процесса: "Все общественное мнение России дошло до крайней точки напряжения; несмотря на "качество" улик, собранных против Бейлиса, никто не берется предсказать исход".
Читатель может догадаться, что такого рода неуверенность и пессимизм могли исходить только из одного фактора - состава и характера заседающих в суде присяжных.* То, что присяжные будут жульническим образом подобраны, надо было ожидать: еще за год до суда газета "Земщина", больше всех вопившая и требовавшая выдачи "жидов - ритуальных убийц" предупреждала Щегловитова в своей передовой, что "исход дела главным образом будет зависеть от состава присяжных". (Это напоминает пословицу: "яйца курицу учат").
Бесчестный подбор присяжных был совершенно очевиден и печать на это весьма прозрачно намекала. В. Г. Короленко, тогдашняя "совесть России" (после Л. Толстого и Вл. Соловьева), присутствовал на процессе в качестве корреспондента.
(168) Он питал к этому делу еще особый личный интерес т.к. когда-то был глубоко вовлечен в дело по обвинению в ритуальном убийстве: обвинялась маленькое полуязыческое племя Удмуртов около Вятки; местная полиция обвинила их в убийстве нищего для жертвоприношения их богам. Безграмотных, беспомощных, едва понимающих русский язык удмуртов засудили и отправили на каторгу в Сибирь. Короленко, возглавляя группу юристов добился пересмотра процесса; но вотяки (как их тогда звали) и во второй раз были осуждены. Однако Короленко не сдался - его статьи и воззвания довели до третьего судебного расследования, и вотяков, наконец, оправдали.
Посылая репортаж о бейлисовском процессе в свой либеральный ежемесячный журнал "Русское Богатство", Короленко сразу же отметил состав присяжных: "...семь мужиков, три горожанина, два чиновника... для университетского города - весьма странный подбор". Он сравнивал процесс Бейлиса с другим, происходящим в том же здании: "Я был приятно (а вернее - неприятно) удивлен узнав, что на суде за малое преступление заседали два профессора, десять образованных людей и только два мужика".
Из всего этого нужно сделать вывод, что присяжные для бейлисовского процесса были выбраны заблаговременно. Как же это было сделано? Ответ на этот вопрос был получен через четыре года, в 1917 г., во время расследования Чрезвычайной Комиссии. Среди бумаг Щегловитова была найдена копия конфиденциального циркуляра разосланного в 1912 г. в тринадцать судебных округов по всей стране. В циркуляре давалась директива прокурорам особо наблюдать за лицами, хотя и имеющими право быть выбранными в присяжные, но принадлежащими к оппозиционным правительству элементам - а потому неприемлемыми.
Эти общего характера предостережения при выборе присяжных не сочувствовавших, по понятию Щегловитова высоким требованиям правосудия, были однако недостаточно ясно сформулированы для бейлисовского процесса; поэтому-то министр юстиции и взял на себя самолично проверку выбираемых присяжных.
Председатель Чрезвычайной Комиссии должен был (169) подсунуть Щегловитову инкриминирующие его документы под самый нос, для того чтобы он признал свои прошлые грехи. Председатель, наконец, прочел ему телеграмму, полученную Щегловитовым от своего секретно уполномоченного агента в Киеве накануне открытия процесса: "Надзор за присяжными продолжается, приняты все предосторожности".
Щегловитов: "Я этого совсем не помню... существует ли такая телеграмма? в таком случае я ее читал.
Председатель: "Если вы ее читали, почему вы допустили такие дела, почему вы бездействовали?
Щегловитов: "Мне кажется, что присяжные были изолированы на суде в течение всего процесса; в таком случае какое же значение мог иметь такой надзор?"
Председатель: "Вот это именно и указывает, что телеграмма относится ко времени, предшествовавшему суду".
Щегловитов: "Конечно".
Щегловитов отрицал, что он приказывал киевской администрации мошенничать в подборе присяжных прямым или косвенным (через Белецкого) способом. Но председатель предъявил ему и другую телеграмму (на этот раз посланную Белецким в киевскую администрацию) с приказом: "строго наблюдать за всеми лицами, числившимися в списке присяжных". Такого рода контроль соблюдался до самого открытия процесса, 25-го сентября. В телеграмме значилось, что "очень желательно иметь сведения о взаимоотношениях присяжных"... и "собрать все данные, нужные судебным властям для оценки их взглядов и убеждений".
Это было тем более необходимо (из письма Чаплинского к Щегловитову), "что прокуроры не уверены в достаточности улик для обвинения в ритуальном убийстве". А доверенное лицо Щегловитова уведомляло его касательно Чаплинского: "ведь тут вся его карьера поставлена на карту".
Чтобы облегчить обвинителям правильный выбор, двадцать три агента тайной полиции были назначены для слежки за лицами, включенными в список присяжных. Так как Киев не мог обойтись без своей бригады, необходимой для ежедневной полицейской работы, пришлось вызвать добавочных сыщиков из других городов. К тому же, наряд специалистов жандармерии (170) производил свое особое расследование психологического характера. "Их задача, объяснял Белецкий членам Чрезвычайной Комиссии, состояла в том, чтобы разгадать интимные мысли каждого отдельного лица; при личном знакомстве можно было получить нужную информацию, украинцы очень общительный народ, с ними легко сойтись".
