- Земля принадлежит не мне, а городу, да и для кого мне строить? Если меня не будет в живых, мои дети не должны расплачиваться за ненависть, предназначенную мне...
1 мая 1945 года Геббельс вместе с женой и детьми примут яд в бункере рейхсканцелярии - всего через несколько часов после того, как его фюрер покончит самоубийством...
ВРЕМЯ ЧУДЕС
Конец войны застает меня с дочерью Адой и внучкой Верой в моем доме в Кладове.
Наш собственный маленький бункер, тридцать шесть ступенек под землю, постоянно переполнен друзьями-соседями: часто приходит Карл Раддатц с женой, афганский посланник, господа из швейцарского Красного Креста, которые жмутся к нам, потому что мы говорим по-русски.
Электричество уже давно не подается, водопровод разрушен. На соседнем участке есть колодец, у которого мы по ночам часами выстаиваем за водой. Днем из-за воздушных налетов авиации это очень опасно.
Кроме того, через наши дома по кладовскому аэродрому с ревом бьют "сталинские органы"*. Там кучка безумцев не желает сдаваться русским...
Совсем неподалеку горит дом. Пламя через несколько минут должно перекинуться на наш гараж. В гараже стоит пятьдесят канистр с бензином, которые нам оставили солдаты-танкисты, перед тем как сами отдали себе приказ уходить на запад в надежде, что плен у "Ами"** будет более терпимым, чем у "Ивана". Обоснованное предположение...
Для нас же, в отличие от них, положение почти безвыходное: мы не можем выйти наружу; днем не можем перенести канистры с бензином, потому что "сталинские органы", штурмовики и пулеметный огонь обрабатывают буквально каждый метр.
Мы убеждены, что этот вечер нам уже не пережить, поскольку пламя горящего соседнего дома вот-вот доберется до гаража и мы взлетим на воздух вместе с канистрами бензина... Странная мысль: вот и подошла к концу война, мы вынесли ее, мы только существуем, но все же живы. И теперь из-за этих идиотских пятидесяти канистр нам никогда не узнать, как там будет дальше, если что-то будет вообще...
После шести лет опасностей, когда угроза и смерть стали повседневностью, я испытываю только любопытство, когда смотрю, как первые маленькие язычки пламени тянутся от соседнего дома к крыше нашего гаража. Или это нечто большее, нежели простое любопытство? Скорее - воля к жизни, горячечное желание уйти не прямо сейчас, не в эту или следующую минуту, а хотя бы завтра или послезавтра, а лучше - через несколько лет...
В то время как мы наблюдаем за огнем, моя дочь бормочет про себя заклинание: "Пусть ветер переменится... ветер должен перемениться, о милостивый Боже, сделай так, чтобы ветер переменился..."
Должно было свершиться чудо, чтобы спасти нас всех в последнюю секунду.
И чудо происходит.
Ветер меняется. Мы переживаем и этот вечер. Соседний дом сгорает дотла и уже не представляет опасности.
Теперь мы готовимся, насколько это возможно, к грядущим испытаниям: закапываем в саду украшения, серебро и стеклянные консервные банки. К одной из банок приклеиваем записку с адресом на случай, если вдруг придется покинуть дом. Так мы условились с моим зятем...
А в библиотеке у задней стены я выставляю на самое видное место свою коллекцию русских икон; у меня при этом вполне определенная мысль: "...когда придут русские..."
Они не заставляют себя долго ждать, эти первые русские - грязные, закопченные и изголодавшиеся, как все солдаты в эти последние дни войны. Но насторожены они больше, чем другие. Я заговариваю с ними по-русски. Удивление сглаживает их недоверие...
Потом, до того как они начнут обыскивать дом, я словно бы случайно завожу их в свою библиотеку. И тут происходит то, на что я втайне рассчитывала: они глазеют на иконы.
- Что это - церковь? - спрашивает их командир.
Я молча пожимаю плечами.
Они обмениваются беспомощными, почти робкими взглядами и уходят.
Я перевожу дух. Но ненадолго: военная ситуация меняется в пользу Германии. Приближается армия Венка, которая должна применить уже в ближайшие несколько часов чудо-оружие. Русские будут "обращены в бегство" - это утверждают фольксштурмфюреры, проверяющие наш дом, чтобы "забрать каждого, абсолютно каждого имеющегося мужчину" на защиту отечества.
В нашем "бабьем царстве" искать их тщетно.
Но в пятидесяти метрах живет Карл Раддатц с женой. Он должен идти с ними.
Карл бушует, проклинает, ругается и называет то, что сейчас все еще творится, просто и точно - безумием.
Между тем те, кто до этого вел себя так же, уже висят на деревьях в ряд как дезертиры или пораженцы.
Мы заклинаем Раддатца замолчать, прекрасно понимая, что, если он не замолчит, мы его больше никогда не увидим.
Раддатц продолжает ругаться.
Он ругается и тогда, когда его вместе с другими фольксштурмовцами пожилыми мужчинами и детьми, так же мало приспособленными к военному делу, как и он, - примерно в сотне метров от наших домов заставляют копать траншею, чтобы "во что бы то ни стало" остановить лавину русских танков.
Раддатц отказывается даже прикасаться к ручным гранатам (с ручными гранатами против танков!). Один из фольксштурмфюреров грозит: "Трусов будем вешать - пусть они даже и знаменитые актеры!"
Этот "герой" не шутит.
Мы с Адой обращаемся к одному знакомому врачу из частей Люфтваффе. Врач советует сделать быстродействующий, но относительно безвредный усыпляющий укол.
Ада умеет обращаться со шприцем и ампулами - училась на фельдшера. Она натягивает свою форму Красного Креста, сует в сумку наполненный шприц с запасными ампулами и пробирается в окоп.
Там фольксштурмфюрер, угрожавший Раддатцу, лежит за пулеметом. В момент, когда Ада пробирается в окоп, его задевает осколком гранаты, и он падает на дно, обливаясь кровью. Это становится для некоторых фольксштурмовцев сигналом к бегству, а Аде дает возможность беспрепятственно и незаметно сделать Раддатцу и еще двум знакомым спасительные инъекции.
Вместе с Агнес, экономкой Раддатца, я перебегаю к окопу. Мы хотим перенести его и двух других к нам в дом, в безопасность.
Все трое едва держатся на ногах: уколы уже начали действовать...
Мы заворачиваем их в простыни и тащим метр за метром к нам в дом; мы ползем, плотно прижимаясь к земле, вокруг нас рвутся снаряды.
Добираемся до дома без единой царапины. Троица уже отключилась. Мы затаскиваем их наверх в комнату, примыкающую к спальне Ады.
Тем временем один из фольксштурмфюреров врывается в дом и в бешенстве орет:
- Где тут дезертиры?
Мы кидаемся вниз.
Человек машет пистолетом и продолжает буйствовать:
- А ну, подавайте сюда трусов, да побыстрее! А кто будет скрывать этих свиней - пристрелю!
Ада - единственная из нас, кто продолжает сохранять присутствие духа и мужество: она выбивает из рук мужчины пистолет. Тут уже вмешиваемся мы с Агнес и, вытолкнув ошеломленного "героя" на улицу, запираем за ним дверь.
Удивительно, но больше мы ничего о нем не слышим. Несколько часов спустя нам становится ясно почему: военная ситуация снова меняется.
У нас во второй раз "русские гости".
- Немецкие солдаты, фольксштурм? - спрашивают нас советские.
Мы с чистой совестью отрицаем:
- Нет, только тяжелобольные, они лежат наверху.
Ада идет с ними наверх. Русские удостоверяются, что Раддатц и еще двое в прямом смысле слова невменяемы.
Русские указывают на дверь комнаты Ады:
- А там что?
- Моя спальня.
- Открывайте.
Ада открывает и столбенеет: на ее постели сидит человек, которого она сразу узнает. Он живет по соседству, высокий эсэсовский чин из ближайшего окружения Гиммлера.
- Кто этот мужчина? - грозно спрашивает один из русских.
Ада хорошо знает, кто этот человек, но, естественно, не имеет представления, как эсэсовский бонза попал в ее спальню.
Она колеблется. Ей нелегко донести на кого-либо, даже тогда, когда речь идет об эсэсовце, который, вероятно, рассчитывал найти в нашем доме относительно надежное убежище.
Ада пожимает плечами.
- Ты лжешь! - говорит русский.
Ада молчит, надеясь, что эсэсовец сознается сам. Но тот смотрит перед собой отсутствующим взглядом.
Русские забирают всех нас.
Когда мы проходим мимо дома эсэсовца, его жена подбегает к садовой изгороди и обменивается со своим мужем несколькими словами, которые мы не понимаем, потому что между нами и им слишком большое расстояние. Эсэсовец кивает своей жене.
- Что она сказала? - спрашивает у меня один из солдат.
- Я не поняла.
Солдат недоверчиво смотрит на меня. Жена быстро убегает обратно в дом.
В этот момент эсэсовец подламывается, словно от удара. Он мертв - раскусил капсулу с цианистым калием. Позднее я узнаю, что жена и ребенок отравились несколькими минутами позже...
После бесконечного допроса нас пока что отпускают - за недостатком улик. Но мы остаемся под подозрением, так как в нашем доме был схвачен высокий эсэсовский чин. Недоверие советских солдат сохраняется, мы это еще почувствуем...
