Мы - моя дочь, внучка Вера, Карл Раддатц с женой и моя русская подруга Зинаида Рудов - сидим в погребе нашего маленького дома.
"Сталинские органы" молчат, раздаются лишь отдельные выстрелы. Вдруг в дверях появляется советский солдат. Лоб его окровавлен. Он направляет свой автомат на нас. Никто из нас не шевелится - мы завороженно смотрим на ствол.
Солдат оседает вниз, хватается за лоб, вскрикивает от боли и падает замертво.
Его товарищи протискиваются в подвал. Один из них говорит:
- Колю застрелили!
Нас выводят. Через три дома теперь расположена комендатура.
Мой допрос не длится и пяти минут. Я подозреваюсь в шпионаже, потому что говорю по-русски.
Я не успеваю даже слова сказать. Я даже не могу назвать своего имени или профессии. Приговор: смертная казнь через расстрел, и двое солдат сразу встают по бокам.
Прежде чем мы выходим из помещения, появляется долговязый советский офицер. Все остальные встают перед ним навытяжку.
Офицер пристально рассматривает нас и спокойно спрашивает:
- Что тут происходит?
Один из его подчиненных объясняет. Тем временем я заговариваю по-русски...
Офицер ничем не выдает своего удивления и невозмутимо просит меня продолжать. Я говорю ему, кто я такая, представляю свою дочь, внучку, друзей и рассказываю, что произошло.
Офицер слушает без комментариев и потом спрашивает, не в родстве ли я с московской актрисой Ольгой Книппер-Чеховой. Я киваю:
- Она моя тетя.
Офицер распоряжается, чтобы нас отвели домой два солдата и оставались там для нашей защиты. Я пользуюсь этой защитой только до вечера: подъезжает автомобиль с советскими офицерами. Офицеры предлагают мне сесть в машину и взять с собой "что-нибудь из личных вещей".
Я прощаюсь с Адой, Верой и друзьями - надолго, мы убеждены в этом...
Сначала офицеры доставляют меня в ставку Красной армии в предместье Берлина - Карлсхорст. Они держатся вежливо-отстраненно. Мне ничего не удается узнать о возможной взаимосвязи между моим предшествовавшим допросом и этим "приглашением". Уже этой же ночью меня везут в Позен. Из Позена советский военный самолет увозит в Москву...
Я прибываю - но не в тюрьму.
Я живу как частное лицо у одной офицерской жены, муж которой пропал без вести в Германии.
Она с двумя маленькими детьми ютится в кухне, без угля и дров. Как только меня поселяют, она впервые за долгие месяцы получает топливо. Две из трех комнат приготовлены для меня.
Время от времени заходят советские офицеры - они приносят книги или играют со мной в шахматы. На мой несколько ироничный вопрос, как долго еще они намерены таким вот образом коротать со мной время, офицеры не отвечают, лишь обаятельно улыбаются.
И все же это не тюрьма, скорее, "золотая клетка". Соблюдается лишь одно условие - полная тайна моего пребывания здесь. Позднее я узнаю почему: вдова Чехова, моя тетя Ольга Книппер-Чехова, еще жива. Она не должна знать, что я в Москве.
Через несколько дней мои русские "шахматисты" отвозят меня на допрос.
Через двадцать пять лет я снова вижу Красную площадь. На первый взгляд мне кажется, что здесь все как и прежде...
Сопровождающие предъявляют удостоверения личности охране и говорят, кто я такая. Один из часовых вынимает из кармана мое фото, сравнивает и пропускает нас.
И этот бессловесный осведомительно-контролирующий механизм не изменился, думаю я...
Я сижу в просто меблированном помещении, напротив - несколько офицеров. Они вежливы, говорят по-русски, немецки и французски и ведут себя так, словно собираются всего лишь попрактиковаться в иностранных языках.
В это время я ломаю себе голову над явными и скрытыми причинами моего странного ареста; сижу, внутренне сжавшись, как пружина, ожидая, что один из этих офицеров вот-вот заорет на меня и бросит в какую-нибудь сырую камеру. Ничего подобного, никто не вскакивает и не кричит, более того - ни одной угрожающей интонации в голосе. Вопросы их о том о сем: они болтают о литературе, музыке, театре и кино; и только вскользь интересуются, вмешивался ли Геббельс в театральные репетиции, насколько сильно диктовал условия кино, с какого времени Геринг и Геббельс стали соперничать на культурном поприще в Берлине, какие личные впечатления у меня от Гитлера, Геринга, Геббельса и Муссолини, что мне известно о Бормане, ближайшем доверенном лице и советнике Гитлера, и почему Генрих Георге так сильно симпатизировал нацистам, хотя до 1933 года был убежденным коммунистом...
На все эти вкрапленные в нашу беседу вопросы я отвечаю более или менее исчерпывающе. О Геббельсе могу рассказать многое, о Гитлере, Геринге и Муссолини меньше, а о Бормане вообще ничего. Я его никогда не видела.
При упоминании о Бормане офицеры становятся настойчивее, но я вынуждена их разочаровать. И явно обескураживаю своей речью в защиту Генриха Георге, недвусмысленно подчеркивая: он не нацист. "Он до мозга костей актер, фанатик своего дела, который не может жить без игры. Возможно, что из-за этой одержимости играть где бы то ни было и во что бы то ни стало и создалось впечатление, будто в своей жизни он неоднократно совершал политические кульбиты. Но впечатление это ложное. Его ангажированность исключительно творческая, но не политическая..."
(Несколько недель спустя после моей "защитительной речи" в Москве Генрих Георге умрет в лагере под Берлином, в который его отправили немцы-доносчики. И там он тоже играл. Но сердце его не выдержало.)
Офицеры вежливо благодарят за "интересные сведения".
Сопровождающие отвозят меня обратно на мою частную квартиру.
В течение последующих трех месяцев меня еще несколько раз отвозят на "беседы". Что они действительно хотят, я так никогда и не узнаю. Возможно, они просто переоценили меня политически.
Зато я узнаю кое-что новое не от офицеров, а от женщины, у которой живу.
Когда проходит первая настороженность, она становится словоохотливей, и дети ее уже не стесняются "чужой тети".
Жена рассказывает о своем муже и о том, что он видел, находясь на фронте. Россия, понимаю я теперь, пострадала гораздо больше, чем все ее союзники и противники, вместе взятые. Последствия войны коснулись здесь каждого человека, каждой семьи...
Женщина страшится того дня, когда я уеду, ведь она вновь, как и прежде, станет голодать со своими детьми.
Этот день наступает.
26 июля 1945 года я улетаю в Берлин. И в Берлине тоже голодаю, как военная вдова в Москве и как множество других людей в мире, неважно, победители они или побежденные. В этом война не делает различий.
"ЯГОДКИ" ПОСЛЕВОЕННОГО ВРЕМЕНИ
В августе 1945 года мой зять доктор Руст возвращается из английского плена домой. Буквально из ничего мы чудом сооружаем ему маленькую клинику. Аде и ее мужу нужны новые источники средств к существованию, а больные, к сожалению, их дают больше, нежели здоровые.
Мы вспарываем перины и делаем из них подушки, собираем одеяла - все это на обмен, потому что от денег никакого толку, они ничего не стоят. Посылки, которые шлют друзья из Америки, идут туда же.
Наши драгоценности все еще зарыты в саду, в котором садовник вместо цветов теперь выращивает капусту и свеклу.
Проходящие оккупационные части застрелили двух моих собак, остался лишь сеттер Шнуте. Но очень скоро наш маленький зверинец пополняется: благодарные пациенты дарят своему доктору ягненка, поросенка, а затем козочку, индюка, двух уток и кролика.
По мысли наших добрых дарителей, эти звери когда-нибудь должны быть забиты, чтобы наполнить наши опустевшие кастрюли и сковороды, вот только кто забьет их?..
Каждый раз когда у нас снова подводит животы, мы украдкой смотрим на ягненка, или утку, или петуха и потом испуганно встречаемся взглядами: кто решится? Никто. Думаю, и сегодня большая часть животных доживала бы до старости, если б каждый сам должен был убивать тех телят, кур и так далее, которых он вознамерился съесть.
Во всяком случае, наш зверинец растет и множится. Время от времени животные умирают естественной смертью от старости. В основном же опять подтверждается истина: в тяжелые времена выгодно быть известным. Солдаты и служащие оккупационной администрации, с которыми приходится сталкиваться, предупредительны со мной. Более того: некоторые просят фотографию - за это я иногда получаю от французов белый хлеб или вино, от русских - водку, сахар или перловку, а от американцев в большинстве случаев сигареты. Блок сигарет на черном рынке, где есть почти все, дороже золота...
Тем временем, несмотря на некоторое улучшение, жизнь складывается так, что спустя двадцать пять лет мне снова приходится начинать все сначала. И вновь возникают параллели с временами русской революции, когда молодые актеры создали гастролирующую труппу "Сороконожка"; сегодня мы тоже из ничего собираем ансамбль и ездим по стране.
Мы играем один из моих спектаклей, "Чернобурая лисица". Муфта, прославившаяся в этой постановке, все еще хранится у меня...
