Третье свидетельство: лист Матвея воеводы мултянсково за ево рукою и за печатью земскою. А в тех обу двух листах пишет явственно, хто я есмь.
К тому ж свидетель московска и польска земля и христианские летописцы о отце нашем, блаженные памяти царя Василия Ивановича, как он от изменников своих помянутых, от Михаила митрополитова с товарищи, отдан в полон польскому королю Жигимонту, тому нынче тридесят шестой год.
А сверх тово, я показал доверенное свидетельство блаженные памяти отца моево, царя Василия Ивановича: истинное знамение с написания царсково образа и моего вида и подписью и с печатью царства московского, которое оставил мне отец мой по нашему закону вместо духовные[39].
Да к тому ж имею у себя на теле, на правой руке белеги, которые есть не умышленные, ни руками чинены, но поистине природные и царским детям свойственные по некоторым судьбам Божиим, для чево той белеги в планетных книгах знаменуются в лицах. Да иные многие свидетельства у меня есть»[40].
Как можно предположить, послание это Тимошка адресовал московским послам в Стамбуле, в ответ на их обвинения в самозванстве.
Для лучшего понимания смысла этого письма следует объяснить некоторые татарские и турецкие слова, встречающиеся в тексте.
Говоря о Молдавии, Тимошка называет ее «Мулдав-ским санжаком» (более правильно — санджак). Санджак — крупная территориальная единица в Турецкой империи. Называя Молдавию санджаком, турки тем самым подчеркивали ее принадлежность к Османской империи.
«Муслиа лайбег» — правоверный Лай-бег, Муслиа Лай-бег. Я понял это слово как имя турецкого высокопоставленного представителя при молдавском господаре. Возможно, это лицо имело духовное звание и потому имело приставку муслиа (правоверный) к своему имени. Но не исключено, что это название административной должности в молдавском санджаке. Обращение Тимошки не к господарю, а к представителю турецкой администрации вполне объяснимо — именно господарь, по просьбе царя Михаила, велел казнить самозванца Семена Шуйского. Опасаясь такой же участи, Тимошка обращается к турецким властям, так как они с большим вниманием относились к подобным людям.
«Татарским скрытым арзугалом». Арзухал— по-турецки прошение, челобитная. Видимо, Тимошка здесь напоминает о неком тайном письме, посланном из Крыма в Стамбул с известием о нем.
«Я отъезжал из-за иличаня». Елчи — посол, посланник. Возможно, Тимошка уехал из Крыма из-за русского посла Телепнева, который настойчиво просил хана выдать самозванца Москве.
«Татарским абызом писанный». Аби — почтительное обращение к старшим. Возможно, здесь указание на некое важное должностное лицо в Крыму.
«Имею… на правой руке белеги». Белги — знак, признак. Тимошка имел на правой руке, как можно предполагать, родимые пятна необычной формы, что должно было служить, как он считал, еще одним свидетельством его знатного происхождения.
Второй документ, который благодаря архимандриту Амфилохию попал в Москву, — написанные Тимошкой вирши, так называемая «декларация Московскому посольству». Стихи эти помещены почти во всех сборниках русской виршевой поэзии, поэтому приведу лишь небольшой отрывок из них:
Хвала милостивому святому Богу!
От неприятеля бежав через осьм земель,
Не приткнули мы о камен свою ногу
И не нарушили здоровья и чести и сана,
А ныне мы под крылом милости
Турсково Ибрагим султана…
Хотя эти произведения и не являются шедевром отечественной поэзии и прозы того времени, но они однозначно свидетельствуют об образованности Акундинова и его умении обращаться со словом. В этом отношении весьма показательны приведенные стихи — они более энергичны, более ритмичны и более приближены к знакомым нам стихотворным формам, нежели вирши всех остальных русских поэтов XVII века, таких как Симеон Полоцкий и Карион Истомин. Несомненно, Тимошка обладал незаурядными способностями.
Кроме написания стихов и прозаических посланий, он усиленно изучает турецкий язык. Спустя несколько месяцев после прибытия в Стамбул Тимошка подает визирю написанное на турецком языке письмо. Амфилохий в своих донесениях не поясняет, в какой степени Тимошка освоил язык и грамоту, но, судя по его замечанию, можно считать, что письмо было вполне понятным. Он пишет: «… и он, визирь, прочитал ту челобитную, что написана по-турецки, и очень ему досадно стало от слов тех… ту челобитную сам визирь разодрал, осердившись»[41].
Не вдаваясь в содержание этой челобитной, надо отметить, что освоение Тимошкой чужого языка и чужой письменности за несколько месяцев свидетельствует о его просто феноменальных лингвистических способностях. Он умел каким-то непостижимым образом вживаться в чужую речь и культуру.
Обращаю внимание читателей на начальную строку его поэтической декларации — «Хвала милостивому святому Богу!». Перед нами не что иное, как перевод на русский язык первой строки первой суры Корана (эта строка носит арабское название зикр), которая в письменной культуре исламских народов занимает одно из важнейших мест. Зикр помещается мусульманскими авторами в начале текста и в поэтических произведениях, и в официальных, и в частной переписке.
Следовательно, во время пребывания в Стамбуле Тимошка не ограничивался изучением турецкого разговорного языка, но и читал некоторые литературные произведения, из которых усвоил представление об особенностях восточной литературной традиции и затем использовал их в своих виршах.
Был ли Тимошка опасен для России? Готов ли он был вести турецкие войска на Россию?
Ответить на эти вопросы необходимо, чтобы иметь полное представление о нравственных качествах Акундинова. Единственный, кто обвиняет его в подобных намерениях, — это Амфилохий. Но порой создается впечатление, что делает он это умышленно, чтобы придать больший вес своим сообщениям из Стамбула. И получить за это соответствующее вознаграждение. Москва постоянно поощряла своих осведомителей немалыми суммами и подарками.
Несомненно, те же корыстные интересы заставили Амфилохия и переводчика Зелфукар-агу посетить московское посольство и вести длинные речи о самозванце, советуя подкупить визиря «большой казной», для того чтобы он повелел казнить Тимошку.
Тимошка четыре раза подавал челобитные визирю и не на одну из них не получил ответа. Возможно потому, что не высказывал в них особого стремления вести войска и поднимать мятеж на родине. Да и дальнейшее его поведение в Турции дает повод к таким предположениям.
Он делает несколько попыток бежать из Стамбула. Первый раз Тимошка бежал в Молдавию, но по дороге его схватили, привезли обратно и хотели учинить жестокое наказание, но он обещал принять ислам и перед визирем проговорил фатиху, первую суру Корана, что свидетельствовало о его принятии магометанского исповедания. Обрезание же он просил отложить. Его освободили и надели ему чалму.
Второй побег, переодевшись в греческую одежду, Тимошка совершил с русским пленником на Афонскую гору. Его вновь поймали, хотели казнить, но он избежал казни, позволив себя обрезать. После этой унизительной процедуры его заключили под стражу.
В это время в Стамбуле вспыхнула эпидемия холеры и свирепствовала два года. Только в 1647 году, по турецким данным, погибло от нее 160 тысяч человек. Как уцелел Акундинов в таких условиях и как провел он эти годы заключения — остается загадкой.
В 1648 году, в результате мятежа янычар, к власти пришел новый султан — Мехмед IV Акундинов был освобожден и уехал (или вновь бежал?) из Стамбула.
Такова официальная версия о нем, возникшая со слов Конюховского, его верного друга и слуги, который на пытке показал, что Тимошка пробыл «в железах» три года и получил свободу только после переворота, когда турки убили султана и визиря.
Но, видимо, Конюховский даже под кнутом палача утаил некоторые подробности похождений своего господина. Султан Ибрагим I и его визирь Ахмед-паша были убиты 10 августа 1648 года. Следовательно, Акундинов мог выехать из Стамбула лишь после этого события. Но на самом деле он появился в Сербии на полгода раньше, в конце января или в начале февраля месяца 1648 года. Обстоятельства его освобождения из турецкой неволи так и остались неизвестными. Уже в Риме, в июне этого года, священник Феодосий и константинополец Стомаки (очевидно, грек), сопровождавшие Акундинова в качестве «слуг московского князя», в прошении на имя конгрегации Пропаганды писали:
«Мы с помощью Божией освободили его из рук турецких и с ним вместе прибыли сюда, к достославной римской церкви, из отдаленнейших стран»[42].
