Одним словом, туземца сразу видно — и по одежде, и по привычкам двигаться, одеваться, есть, спать, сидеть и лежать. По всему.
Быт русских европейцев и туземцев различается, как быт людей традиционного и городского, урбанистического общества. В Европе такие различия есть между жителями самой Европы и менее современных областей мира. С домами без форточек и с обилием насекомых британец сталкивается в Индии или в Южной Америке, но все же не в собственной стране.
В Британии традиционное общество исчезало постепенно, но к началу XIX века от него совершенно ничего не осталось. Богатые консерваторы конца XVIII века пытаются «сажать на землю» городскую бедноту, восстановить любой ценой уже умершее британское крестьянство. Не получилось…
В исторических романах англосаксов оживает общество до Великой Гигиенической Революции — во всей красе. Взять хотя бы смачные описания Джона Карра кухонь, еды и постелей Старой Англии XVII века! [66]. Но в актуальной памяти народа уже не хранится ничего.
Личность… Отсутствие личности
В традиционном обществе нет личности в нашем понимании этого слова. Человек — часть семьи, клана, сословия, и он делает не то, что хочет, а то, что он должен делать. Уклоняется? Всегда найдутся силы, которые его обуздают.
Сохранилось потрясающее описание того, как племянник знаменитого Дмитрия Михайловича Пожарского, беспутный Федька, «у нас на твоей государевой службе в Можайске заворовался, пьет беспрестанно, ворует, по кабакам ходит, пропился донага и стал без ума, а нас не слушает».
Д. М. Пожарский и его двоюродный брат, Д. М. Пожарский, принимали меры: «всякими мерами его унимали: били, на цепь и в железа сажали».
То есть дядюшки не кого-то, а воеводы, вполне могут приехать к племяннику, служилому человеку, и по месту прохождения службы вломить ему и даже заковать в цепи. Зрелище разъяренных родственников, лупящих по заду можайского воеводу… это сильное зрелище! А ведь Пожарские действуют вполне «по правилам», совершенно в духе своего общества.
В 1634 году старшие мужчины рода Пожарских подали царю челобитную: «Поместьице твое, царское жалованье, давно запустошил, пропил все, и теперь в Можайске из кабаков нейдет, спился с ума, а унять не умеем. Вели, государь, его из Можайска взять и послать под начал в монастырь, чтоб нам от его воровства вперед от тебя в опале не быть».
Всем духом традиционного общества, всем строем жизни они просто вынуждаются действовать именно так. Ведь спившийся Федька, заворовавшийся на службе и забросивший свое поместье, опасен не только для самого себя. Если сами Пожарские не смогут его унять и превратить в полезного члена общества, то получится — это все Пожарские такие! По крайней мере, всякий имеет право так думать, и треклятый Федька бросает тень на весь род.
Вот Пожарские и пытаются принять необходимые меры, и общество вполне сочувственно наблюдает, как два пожилых дядюшки лупят и заковывают взрослого, самостоятельного племянника, не последнего из служилых людей Московии. Даже государство, всемогущее государство Московии, признает права рода над своим членом и отказывается от частицы своей власти, чтобы род мог осуществить свой собственный, родовой суд!
А когда унять Федьку «семейными средствами» оказывается невозможно, Пожарские — тоже вполне мотивированно — обращаются к царю. Все правильно — раз род бессилен, нужно, во-первых, передать слово верховному арбитру во всех делах, царю, а во-вторых, необходимо отмежеваться от поведения Федьки. Чтобы никто не мог сказать, что «все Пожарские такие» и чтобы царь не наложил опалу на весь род (о чем пишется, кстати, вполне откровенно).
Чем отличаются действия знаменитого рода Пожарских от действий любой крестьянской семьи, которая под контролем общины и волости «разбирается» с «нецелой» девкой или тем же запойным, забросившим свой надел парнем? Разбирается такими же средствами и с той же целью: чтобы не думали, будто все девки в деревне Клюевке такие плохие. Чтобы все знали, этот парень из Калиновки — пагубное исключение, а все остальные — хорошие.
На мой взгляд, разницы тут нет совершенно.
Разница в том, что к концу XIX века дворяне уже не чувствуют себя частью клана или корпорации. То же самое происходит с первым не поротым поколением разночинцев, интеллигентов, купцов…
Европейцы — индивидуалисты, им дико поведение людей, не выделяющих себя из семьи и общины.
Туземцы — стихийные коллективисты, им дико поведение европейцев.
Власть обычая
В традиционном обществе человек не нарушает обычаев. Даже в начале XX века крестьянин довольно легко нарушает писаный закон. Но не обычай!
Мало того, что обычай не нарушается… Человек не только ДЕЛАЕТ, он еще и ЧУВСТВУЕТ то, что должен. В Московии, а потом у русских туземцев обычай определял и поведение человека, и его эмоциональную жизнь, внутреннее психологическое состояние.
Русский туземец раз и навсегда и на веки вечные знал, как «надо» относиться к самому себе, к своим родственникам, всему роду, общине, к иностранцам восточным и западным, к царю и его указам, к птицам в небе и к рыбам в воде. Известно было для всех и навсегда, на правах непререкаемой истины в самой последней инстанции.
Человек не подчиняется обычаю, стискивая зубы от гнева. Нет! Он следует обычаю с удовольствием, легко… и легко изменяет свое внутреннее состояние на «должное».
Во время традиционной русской свадьбы на протяжении нескольких дней изменяется внутреннее состояние невесты и ее подружек; в каждый момент оно должно быть таким, какое предписывает обычай.
В первый ритуальный день девушки оплакивали девичество невесты. Действительно — вот жила себе и жила девушка у батюшки с матушкой в качестве ребенка, члена многодетной семьи. И вот — отдают замуж. Это ведь не как в наше время — по собственному желанию, порой очень пылкому, и если что-то не так, всегда можно прервать брак, уйти обратно, жить самой. В XVII веке все решают даже не батюшка и матушка, а большак, главные в большой семье (не всегда батюшка девицы из них, из решающих), руководители общины. На втором месте — сговор батюшки и матушки с родителями жениха. Мнение невесты? А оно вообще не имеет никакого значения.
Собственно, и мнение жениха не намного более важно. В высших классах общества жених еще мог быть спрошен, хочет ли он жениться на той вон девице, которую ему тайком покажут в церкви или из-за забора, в саду? Но не невеста.
Итак, невеста вовсе не ИДЕТ замуж, ее ОТДАЮТ, что совсем даже не одно и то же. Звучат грустные, лирические песни, и кое-что из этого репертуара мы и сейчас можем слышать: хотя бы «Матушка, матушка, что во поле пыльно» или «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан».
Ведь отдают! Отдают из родной семьи, из родной деревни, отдают навсегда, и непонятно — на какую же судьбу… Дай Бог, чтобы на счастливую, чтобы слюбилось… а если нет?! Если будет так, как в других, уже женских деревенских песнях, вроде «Догорай, моя лучина»?! И ведь отдают-то НАВСЕГДА!
Соответствующие выражения лиц, задумчивая печаль в жестах, медленные лирические движения.
Второй день — день церковного венчания. Радость — венчаются! Создается новая семья! Но радость эта тихая, цивилизованная, потому что контролируется церковью. В церкви и вести себя надо сдержанно, и петь, — именно петь, а не орать. Это не как на каждом шагу сейчас: «Ах, эта свадьба! Свадьба!!! Сваа-адьба!!!! Пела и плясала-а!!! А-ааа!!!!».
Так что радость, но без чрезмерности, без обезуменья, без впадения в крайность. Радость, передаваемая не столько громким смехом и отбиваемой чечеткой, сколько улыбкой.
Третий день начинается с того, что на забор вешается брачная рубаха невесты… вернее, уже молодой жены. Вся община и все вообще желающие должны убедиться, что она вышла замуж «честной», что муж и его семья не обмануты, что все «по правилам». Федор Шаляпин описывает, как этот обычай исполняется в семье его приятеля. Было ему тогда лет десять — значит, дело было примерно в 1883 году. Описание, от которого кружится голова у бедного русского европейца: старухи задирают юбки и вопят непристойности, все весело орут, тыкая пальцами в кровяное пятно, молодые стоят тут же со счастливыми лицами, а вокруг бегают дети… [66. С. 23]. Ужас, ужас…
Как часто молодой муж бывал вынужден ткнуть себя или жену ножом (как-нибудь так, чтоб в незаметном месте, чтобы ранку потом не отследили…), мы, наверное, уже никогда не узнаем.
Причем хорошо, если все кончилось веселым утренним кровопусканием, совершенно не нужным для супругов, но необходимым для обычая. В конце концов, общая тайна сближает… Но смех смехом, а ведь девственность могла быть невероятно важной и для самих парня и девушки… Мы никогда не узнаем, сколько семей не стали счастливыми ровно потому, что муж, может быть, ножом и ткнул, но счел себя и всю свою семью обманутой.
