Принц Евгений, утомленный столькими бесполезными жертвами, посылает королевскую гвардию атаковать правый фланг русских; но дивизия эта, слишком слабая, чтобы оперировать против линии войск, не медлит принести себя в жертву под ужасный огонь картечи. Новый отряд неприятельской кавалерии выступает в дело, и, хотя наши храбрецы, сильно разреженные пулями, с великим хладнокровием опять выстроились в каре, но все-таки вынуждены отступить.
Пользуясь тем, что слева королевская гвардия осталась, таким образом, без прикрытия, русские драгуны пытаются атаковать ее. Но довольно плохо принятые, они не возобновляют своей попытки.
Направо первая дивизия получает приказание атаковать левый фланг русских, стоящий в лесу. Вначале этот маневр как будто удается, но вскоре же, под натиском новых масс неприятеля, под гибельным орудийным огнем, наши принуждены вернуться на старое место, чтоб не быть окруженными. Подполковник дель Фанте, в сопровождении двухсот волонтеров, бросается по приказанию принца вперед, вдоль большой дороги, чтоб догнать первую дивизию и прикрыть ее отступление. Смелый итальянец, под градом пуль и картечи, почти уже выполнил с горстью бесстрашных солдат полученное приказание, когда вдруг две тяжкие раны свалили его на землю. Де Виль-Бланш видя, что дель Фанте, весь залитый кровью, пробует подняться, подает ему руку и старается помочь ему доползти до леса, где находились отсталые и где можно было оказать ему помощь. Но в этот момент снаряд настигает смелого дель Фанте, разбивает ему плечи и обезглавливает де Виль-Бланша[27].
Но что сказать еще о трогательных мольбах, просьбах, раздирающих душу прощальных словах наших несчастных раненых? Мы покидаем их залитыми кровью, от которой алел снег. Какие муки и какая агония! У старого велита, который был моим товарищем со времени вступления в этот корпус, ядром сломано ребро. Звали его Виньяли. Я отдал бы свою жизнь за его спасение, но не было ни повозки, никого, кто захотел бы помочь мне перенести этого несчастного. Каждое движение, которое я делал, чтоб помочь ему подняться, вызывало у него ужасные судороги. «Нет — сказал он мне, — я не могу более двигаться, окажите мне милость, и пусть ружейный выстрел докончит начатое, или заколите меня вашей саблей, чтобы я умер сразу». Все мои усилия помочь ему оказались тщетными, и в конце концов я должен был предоставить его злосчастной судьбе, ставшей уделом многих наших товарищей. Глаза мои закрываются при этом воспоминании, мне кажется, что я еще слышу его грустные жалобы, его раздирающий сердце голос.
Вице-король соединил свои войска. «Не остается других средств, — сказал он, — как проложить себе дорогу остриями наших сабель. Тишина и порядок! Следуйте примеру королевской гвардии, которую веду я!»
Забили все барабаны, которыми управлял сержант Костальди, и вслед затем первым выступил пикет велитов, с ним шел полковник Клиский, поляк, говорящий по- русски. Колонны следовали за ними. Ночь развернула уже над полем сечи свой густой покров. Мы шли без шума, с большой осторожностью; мы проходили по полям, по оврагам, по волнообразной местности, покрытой снегом, оставляя слева от себя левый фланг боевой линии русских, минуя их огни и их посты. Первая же неосторожность могла погубить эти уцелевшие после боя силы. Ночь благоприятствовала нам, но луна, скрывавшаяся до последнего момента за густым облаком, вдруг вышла, чтоб осветить наше бегство. Скоро русский голос нарушил эту таинственную тишину, приказывая нам остановиться и закричал: «Кто идет?» Мы все остановились, только полковник Клиский отделился от авангарда, подбежал к часовому и сказал ему тихо, по-русски: «Молчи, несчастный; разве ты не видишь, что мы из корпуса Уварова и назначены в секретную экспедицию?» Часовой больше не сказал ничего.
Чтобы скрыть свое движение, мы должны были обойти деревню Фомино, затем выйти на большую дорогу, между Кутьковым и Ксензовым, где мы надеялись найти французские войска; вместо этого мы были здесь встречены ружейными выстрелами. Вице-король остановил колонну и послал узнать, откуда стреляли. Мы считали себя погибшими, так как были совершенно отрезаны от императора. Мы уже начали готовиться к отчаянной защите, но вернулся полковник Клиский и, к великой нашей радости, сообщил нам, что он нашел только посты молодой гвардии, которые, будучи всегда настороже, ввиду соседства с корпусом Карпова, по ошибке выстрелили в нас. Тогда мы продолжаем путь, проникаем в Красный и там соединяемся с войсками, шедшими впереди. Дивизия Пино пришла только часом позднее нас.
Наши потери сегодня были велики; нам пришлось бросить все пушки, повозки, зарядные ящики, багаж. Оказалось также, что наши силы сократились почти на 4000 штыков. Многие из выдающихся офицеров погибли, пораженные ядрами, которые, пронизывая ряды сражающихся, сеяли также ужас и смерть и в массе отсталых, раненых и больных. Таким образом покончили жизнь капитаны Бор- доньи и Мастини, которые входили в состав обломков нашей почетной стражи.
Красный, 17 ноября. Наполеон и Евгений совещались всю ночь. Позваны были Бертье, Мортье, Лефевр, Бессьер. Было решено, что дальше идти нельзя, пока не будут получены известия от оставшихся позади Нея и Даву. Мортье с рассветом пустится в атаку, старая гвардия, с 30 орудиями следуя за ним, займет дорогу между Красным и Кутьковым. Артиллерия молодой гвардии подкреплена батареей генерала Друо, одного из тех людей, которые способны просто и спокойно решаться на величайшее самоотвержение.
Кавалерия гвардии и кавалерия Латур-Мобура получают приказ следовать за этим движением. Итальянской армии и Клапареду, соединяющему под своим начальством свою собственную дивизию, разрозненные отряды и части артиллерии гвардии, поручена оборона Красного.
Наше движение приводит в изумление неприятеля, дает возможность Даву и Нею присоединиться к армии, а нам в два часа пополудни начать отступление к Лядам.
К ночи мы туда приходим, и новая местность дает нам иное и более бодрящее зрелище. Видны жители, и хотя они по большей части евреи, но мы забываем об их неопрятности ввиду услуг, которые они могут оказать нам по нашей просьбе и за наши деньги. Таким образом, их жадность, вызывающая в нас презрение к ним, оказывает нам теперь великую поддержку, так как они готовы пренебрегать всеми опасностями, чтобы доставить хоть часть того, что мы у них требуем.
Ляды, 18 ноября. Ночь с 17-го на 18-е прошла доволь но спокойно, если не считать тревоги, вызванной разведчиками Кутузова, которые пытались было нарушить наш покой. Но нескольких храбрецов, стерегших нас, оказалось достаточно, чтобы обратить их в бегство.
Я не могу здесь не коснуться, хотя бы бегло, тех причин, которые вместе с климатом и тяжкими лишениями содействовали разложению наших полков.
Как только армия перестала идти вперед и повернулась спиной к завоеваниям, доверие тех, кто продолжал забирать добычу, найденную в Москве, было поколеблено. Дисциплина, порядок, рвение к службе — все это для многих стало делом второстепенным. Сначала равнодушно смотрели на все опасности, какие могла породить такая распущенность; думали почти исключительно о том, как спасти добычу, и в помыслах о ней стали забывать о том, что надо делать, чтобы спастись самим. Иные вскоре же начали откалываться от армии, воображая, что, опережая ее, скорее и легче сохранят свою жизнь; этим давался дурной пример и разрывалась моральная связь, спаивавшая до сих пор все части войска. Другие не покидали, правда, своих частей, но занимались по преимуществу своими личными делами и все заботы, все внимание посвящали своим повозкам, своим лошадям, мало интересуясь своими полками.
Дурное, как и хорошее, действует заразительно, и эта роковая беспечность распространилась повсюду, сверху донизу иерархической лестницы. Солдаты отлучались из своих частей, сперва небольшими группами, потом все в большем количестве, и все чаще и чаще. Исключениями являлись только некоторые отряды, где начальники зорко наблюдали за своими подчиненными, но и там невозможно было за всем усмотреть. Мы видели, в каких тревожных размерах росло со дня на день число вырывавшихся из своих рядов солдат. И если бы начальники, если бы жандармы задерживали первых же встреченных ими «одиночек» и поступали с ними так, как они того заслуживали, то, быть может, зараза не распространялась бы с такой быстротой, может быть, и наши позднейшие несчастья оказались бы менее тяжкими. Но когда об этом подумали, было уже слишком поздно; не было уже благоприятных обстоятельств, ослабевала сила, а зло впустило слишком глубокие корни, чтобы его можно было вырвать.
Затем наступила эта страшная зима, к которой мы совсем не подготовились. С 6 ноября все изменилось: и пути, и внешность людей, и наша готовность преодолевать препятствия и опасности. Армия стала молчаливой, поход стал трудным и тяжким. Император перестал работать; он взваливает все на своих помощников, а те, в свою очередь, на своих подчиненных. Бертье, верное эхо, верное зеркало Наполеона, бывало, всегда начеку, всегда ясный, всегда определенный, ночью, как и днем, теперь только передает приказы императора, но ничего уже от себя не прибавляет.
