Прошло всего полтора десятилетия после сражения на Калке и судьбы русских земель резко переменились. Монгольское нашествие стало прологом к почти четвертьвековому периоду сосуществования двух различных и, в то же время, в чем-то совпадающих сообществ. Итоги этого сосуществования мы ощущаем на себе до сих пор.
Несомненно, проблема восприятия этого события является одной из ведущих тем, которые нам предстоит рассмотреть в данном курсе лекций. С одной стороны, оценка, характеристика нашествия относится к числу важнейших составляющих в национальном сознании современного россиянина, в частности русского человека. С другой как раз в силу принципиальной важности для этнической самоидентификации наших современников эта тема давно уже стала полем оживленных пропагандистских игр[222]. Именно поэтому тема восприятия ордынского нашествия представляет для нас особый интерес.
По справедливому замечанию В. Н. Рудакова,
«…практически во всех памятниках, созданных вскоре после нашествия, появление монголо-татар и поражения русских князей рассматриваются в неразрывной связи с той…духовной ситуацией, которая сложилась на Руси в предшествующий период. Таким образом, восприятие монголо-татар, осуществляемое в рамках саморефлексии книжников, являлось важным элементом тех морально-нравственных и интеллектуальных исканий, которые и определяли основные векторы духовного развития русского общества в рассматриваемый период»[223].
При освещении нашествия в исторической литературе (прежде всего, учебной) широко привлекаются более поздние древнерусские произведения, описывающие нашествие задним числом (в частности, Повесть о Евпатие Коловрате, дополнившая Повесть о разорении Рязани Батыем, и др.) и при этом переосмысливающие его в свете более поздних событий. Мы же сконцентрируем внимание на летописных сообщениях, созданных, что называется, по горячим следам.
Наиболее ранние варианты повести о нашествии Батыя сохранились в составе Ипатьевской, Лаврентьевской и Новгородской первой летописях. Естественно, в каждой из них рассказы о трагических событиях существенно расходятся как в том, что именно описывается, так и в оценках и характеристиках. Это, прежде всего, следствие, так сказать, пространственного фактора (подверглась ли непосредственно разорению местность, где создавалась летопись, или нет) и отношений, которые сложились между местными князьями и Ордой. Несомненно, самое существенное влияние на общее освещение событий, связанных с нашествием, оказывали время появления текста повести (непосредственно после нашествия или спустя некоторый иногда достаточно продолжительный период), степень осведомленности того или иного автора и ее источники (личные переживания, слухи и т. п.). В то же время все три варианта повести имеют весьма сложный состав, что затрудняет датировку их текстов, а также выявление общего протографа.
Наиболее полный анализ текстов Повести предпринят А. Ю. Бородихиным. По мнению исследователя, все три ранних летописных рассказа
«…характеризуются некоторой обособленностью внутри летописного окружения… Это обстоятельство позволяет говорить о…вставном характере ранних повестей и, следовательно, об относительной независимости их от всего целого»[224].
При этом А. Ю. Бородихин полагает, что для всех трех ранних редакций Повести существовал общий источник (источники):
«…связь ранних редакций… должна определяться только через прямое или опосредованное восхождение к этому источнику и независимое друг от друга отражение его»[225].
Попытки обнаружить его предпринимались неоднократно. В свое время В. Л. Комарович обратил внимание на то, что большинство дошедших до нас летописных рассказов о нашествии Батыя начинаются с описания татарского взятия Рязани. По мнению исследователя,
«…нигде голос непосредственного наблюдателя и даже участника изображенных событий не слышится более внятно, чем в рязанском эпизоде рассказа»[226].
Помимо Новгородской первой и Лаврентьевской летописей, следы рязанского источника, как считал В. Л. Комарович, обнаруживаются в Ипатьевском и близких ему списках. Это позволило утверждать, что первоначальный рассказ о нашествии Батыя был составлен в 3040-х гг. XIII в. и включен в какой-то недошедший рязанский летописный свод. Он повествовал не только о собственно рязанском эпизоде татарского нашествия, но также и об осаде татарами Владимира и Козельска[227]. Позднее этот рассказ был приспособлен ростовскими и новгородскими летописцами. Мнение В. Л. Комаровича о рязанском происхождении начальной части статьи Новгородской первой летописи поддержал (хотя и очень осторожно) А. Н. Насонов[228], в то время как Д. С. Лихачев настаивал на том, что
«…рассказ Ипат. о нашествии татар на Рязанскую землю не имеет ничего общего с рассказом НIЛ»[229].
Кроме того, по мнению А. Ю. Бородихина, составители всех трех ранних вариантов Повести так или иначе использовали владимирский великокняжеский свод Ярослава Всеволодовича. Причем, как полагает исследователь, составители Ипатьевского и новгородского вариантов рассказов располагали материалами этого свода, еще не соединенными с ростовской летописной традицией[230].
Новгородский вариант повести. Так или иначе, на возможность использования рязанского происхождения начальной части статьи о нашествии, сохранившейся в Новгородской первой летописи, обращали внимание не только А. Н. Насонов, но и Д. С. Лихачев[231], А. Г. Кузьмин[232], В. А. Кучкин[233]. Кроме того, по мнению Д. С. Лихачева (которое, впрочем, не разделяет В. А. Кучкин), в состав новгородской версии вошел также ростовский рассказ о взятии Владимира. Как считают Дж. Феннел и В. А. Кучкин, рязанский рассказ был дополнен в Новгороде каким-то местным текстом[234]. В отличие от них А. Ю. Бородихин полагает, что рассказ Новгородской первой летописи основывается на компиляции владимирского, ростовского и какого-то южнорусского источников[235].
Появление Повести о нашествии Батыя в составе Новгородской первой летописи исследователи относят ко времени не ранее середины XIII первой половины XIV в.[236]. Рассказ о нашествии находится во второй части Синодального списка летописи, написанной почерком первой половины XIV в.[237]. Точнее установить время появления текста не представляется возможным, поскольку все
«…датировки основываются на времени появления гипотетически выявленных источников данной статьи. Одна из самых ранних датировок предложена А. Ю. Бородихиным: ок. 1255 г.»[238].
Установление источников Лаврентьевской версии рассказа о Батыевом нашествии представляет особые трудности. Дело в том, что текст в пределах 1193–1239 гг., по словам М. Д. Приселкова, едва ли не труднейшая для анализа часть этой летописи[239].
По мнению исследователя, поддержанному А. Н. Насоновым, данный фрагмент носит сводный характер и основывается на двух летописных источниках: ростовском (свод Константина и его сыновей) и владимирском (свод великого князя Юрия Всеволодовича)[240]. При этом
«…во всех случаях, когда сводчику 1239 г. нужно было выбирать между ростовским изложением и изложением владимирским, он без колебаний и компромиссов передавал ростовскую версию. Но в одном случае сводчик отступил от этого приема и дал слитный рассказ по обоим источникам: это в описании Батыева нашествия под 1237 г., которое читалось в обоих источниках свода 1239 г. как последнее известие»[241].
Доказательством сводного характера рассказа является, в частности, присутствие в нем фраз, прямо отсылающих читателя к новому источнику (но то оставим, но мы на передняя взидем и т. п.), а также то, что, по словам М. Д. Приселкова,
«…герои этого рассказа умирают по два раза, и это на пространстве нескольких строк»[242].
В целом соглашаясь с М. Д. Приселковым, Д. С. Лихачев полагал, что ростовская часть статьи 6745/1237 г. восходит к своду княгини Марьи дочери казненного в Орде князя Михаила Всеволодовича Черниговского и супруги замученного татарами князя Василька Константиновича Ростовского[243]. Кроме того, В. Л. Комарович высказал догадку, что ряд деталей Повести о нашествии Батыя принадлежит перу самого создателя Лаврентьевского списка:
«…Все распространения, сокращения или замены в Лаврентьевской летописи) сравнительно с тем, что читалось о Батые — вой рати в Летописце 1305 г., могли быть сделаны только тем, кто этот Летописец в 1377 г. собственноручно переписывал, т. е. мнихом Лаврентием. Его авторский вклад в рассказ о Батые вой рати теперь может быть… легко обнаружен»[244].
