французском) издании» книги и предлагал ленинградскому профессору прежде всего поучаствовать в сборнике, который готовился в ГДР при содействии французской стороны (Собуль) к 200-летию Робеспьера. Многозначительным было добавление: «Французские коллеги узнали о том, что Вы вернулись на работу и очень приветствуют Вас» [470].
Через два месяца в Ленинград пришло письмо от Собуля: «Счастлив был получить известие о Вас через профессора Маркова из Лейпцигского университета. Я Вас давно знаю по работам о “бешеных” (мне перевели несколько глав Вашей книги для личного пользования)». Сообщив об отправке оттисков своих статей, Собуль выражал надежду, что это будет «началом плодотворного сотрудничества» и тут же делал Захеру деловое предложение «подготовить статью для наших “Annales”» [471].
Мотивы обращения к ленинградскому ученому у всех едины – его личный авторитет и уважение к ранней советской историографии, перешедшие, например, у Кобба, можно сказать, по наследству. Уточнив, что Захер станет вторым советским ученым, после В.С. Люблинского, с которым он переписывается, преподаватель (тогда) Национального университета Уэльса продолжал: «Но мне кажется, что я Вас давно знаю. Мой оксфордский профессор Дж. М.Томпсон [472], умерший год назад, мне часто говорил о Вас; он овладел русским настолько, чтобы читать Вашу книгу о бешеных, и ему всегда было приятно получать вести от Вас – ему было очень приятно иметь корреспондента в СССР, и он очень гордился этим» [473].
Убедительный пример и международного влияния ранней советской историографии, и его ограниченности кругом специалистов левой ориентации. Замечу по контрасту, что ни один из послевоенных «прогрессивных» историков не обнаружил, в отличие от Матье-за или Томпсона, желания овладеть русским языком. Не попадали советские работы и в индексы цитирования тем же Собулем.
Кобб писал, что благодаря его учебе у Томпсона Захер имел причастность к его формированию тем, что внес много «нового и оригинального в изучение Революции». Британский историк благодарил за присылку книг, которые он видел только у Томпсона и которые после смерти ученого перешли в Бодлейскую библиотеку в Оксфорде. Он надеялся, что познакомится с ними благодаря своей русской невесте, и обещал предоставить также в распоряжение Рюде и Роуза. Подчеркнув, что зарубежные коллеги ждут от Захера новые работы, в частности переиздание «Бешеных», Кобб заключал: «Вы знаете без сомнения, что пользуетесь широкой известностью (grande renommée) среди специалистов по истории Французской революции здесь (во Франции. – А.Г.) и в моей стране» [474]. «Реноме» Захера, желание иметь с ним связь и получать советы подтвердили своими письмами Джордж Рюде [475] и Барри Роуз [476].
Переписка Собуля и Кобба с ленинградским историком, кроме интенсивности, отличалась исключительной, я бы сказал интимной, доверительностью. Не прошло и полугода, Собуль перешел с обращения «дорогой коллега» на «дорогой друг» [477]. Аналогичная динамика в письмах Кобба: «cher Monsieur» – «mon cher ami» [478] (встречается у обоих корреспондентов Захера «bien cher ami»).
Собуль, Кобб, другие зарубежные коллеги обменивались с Захером мнениями по концептуальным вопросам революции и особенно народного движения, интересовались оценками своих работ ленинградским профессором, неоднократно вступали в полемику с ним. Рецензии Захера были значимы для них не только с содержательной точки зрения, но и потому, что они открывали этих историков научному сообществу в СССР. В этот период для «прогрессивных ученых» были важны даже ссылки на их работы в советской печати.
Примечательна коллизия, возникшая между Собулем и С.А. Лотте, о которой тот не замедлил сообщить Захеру. Собуль получил от Лотте резюме ее выступления на коллоквиуме в Москве, а в самом тексте не нашел ссылки на свою монографию. «Матьез, Лефевр цитируются – даже Рейнар [479]. Но не Собуль, – возмущался французский историк. – Тем не менее я касался этой проблемы в своей диссертации. Я привык, что меня и мои работы замалчивают здесь, во Франции. Но если советские коллеги поступают так же, это уже слишком». Собуль потребовал от Лотте, чтобы та сообщила о его возмущении Захеру: «ничего не стоит скрывать от друзей» [480].
«Маленький инцидент», как назвал произошедшее Собуль, быстро разрешился; но он не удержался от нравоучения: «Я хотел только сказать о необходимости какой-то солидарности между нами… Поддержка советских друзей – большая помощь для меня, даже во Франции». «Я думаю, – снова вернулся Собуль к вопросу в заключении письма, – что мы принадлежим к одной великой семье и что между нами должны царствовать дружба и братство» [481]. Итак, «одна великая семья» – вот как понимали свое сотрудничество с советскими коллегами французский историк и его сподвижники!
Надо сказать, Собуль довольно ревниво относился к кругу общения тех, кого считал «друзьями» и «братьями». Когда Захер, постоянно стремившийся расширить круг своих корреспондентов, попросил у него сообщить адреса Анри Кальве и Мишеля Эда (Eude), специалистов по социальной истории революции, Собуль немедленно выполнил его просьбу. Но сопроводил «идеологическим» комментарием: «Убежден, что два этих историка будут счастливы вступить в научную корреспонденцию с Вами. Однако внимание! Они не “прогрессивны” [482] (в политическом отношении). Хотя это бывшие ученики Альбера Матьеза, они скорее реакционеры. Кальве является (я думаю) правым радикалом. Но оба – люди обходительные (courtois)» [483].
В то же время Собуль отнюдь не требовал от советских друзей безоговорочного одобрения своей научной концепции. Напротив, когда Захер, читавший очень внимательно его монографию (перед тем как написать рецензию для «Новой и новейшей истории»), сделал ряд критических замечаний, Собуль постарался снять моменты расхождения. При том за замечания благодарил, отметив, что члены жюри при его защите отделались формальными оценками и потому он особенно ценит внимание, проявленное Захером к его работе. Собуль в то же время допускал возможность разногласий и не считал нужным их скрывать: «Если есть моменты, в которых мы не согласны, об этом нужно писать, нужно дискутировать. Следовательно, я жду от Вас критическую рецензию… Мне не нужна чисто хвалебная рецензия» [484].
Собуль не скрывал от советского друга сложность своего положения в научном мире Франции, делился с Захером перипетиями противоречиво складывавшейся университетской карьеры, искал моральную поддержку в драматических случаях. После смерти Лефевра он пишет Захеру о своей крайней обеспокоенности судьбой «его наследства» председателя Общества робеспьеристских исследований и редактора «Анналов». «Итак, – заключал Собуль, – журнал остается в руках робеспьеристов». Еще раз: «Мы сохраняем следовательно (через меня) контроль над журналом. Это главное». И, наконец, в заключение письма: «Рассчитывайте на меня в отношении сохранения робеспьеристской и революционной традиции наших “Annales historiques”» [485].
Думается, это заседание, состоявшееся 11 октября 1959 г., было без преувеличения историческим в судьбе французского ученого. Он получил
