Правда, вопроса об алфавите и техническом исполнении этой записи автор не поднимает.
В дальнейшем И.И. Срезневский исследовал лексику и формульный стиль договоров. В своей работе 1852 г. он указал на ряд фонетических русизмов в тексте договоров и подробно проанализировал ряд лексем, обозначавших древнерусские бытовые и военные реалии, а также правовые понятия [399]. В результате своего исследования ученый пришел к выводу о том, что договоры первоначально были составлены на греческом языке и лишь впоследствии переведены на древнерусский – при этом язык договоров не является чисто древнерусским, а содержит церковнославянские элементы и заимствования из греческого языка. Срезневский с полным основанием полагал, что в договорах присутствует скандинавское культурноязыковое влияние, а собственно древнерусскими (т. е. не происходящими из византийской торговой, военной и дипломатической практики) предлагал считать лишь такие термины договоров, которые встречаются в других русских памятниках и других славянских языках [400].
Специальную работу посвятил языку договоров академик С.П. Обнорский [401]. Эта статья представляет собой довольно бессистемный и не свободный от ошибок набор грамматических и лексических наблюдений, основанный на рассмотренной выше работе Н.А. Лавровского. Обнорский осознает тот факт, что договоры дошли до нас только в составе летописи, списки которой отстоят от времени перевода на сотни лет, однако полагает («теоретически можно ожидать»), что дошедший до нас текст договоров содержит «известные черты из области лексики и синтаксиса», отражающие их первоначальный вид [402]. Иногда Обнорский, вслед за Лавровским, пытается вывести языковые особенности древнерусского перевода из реконструируемого греческого оригинала – однако эти попытки чаще всего неудачны [403]. Впрочем, некоторые наблюдения автора не лишены ценности и приводятся нами в дальнейшем изложении. По мнению Обнорского, «в договоре 912 г. силен элемент болгарский при незначительном русском слое», «в договоре 945 г. (читай: 944 г.) болгарский элемент ощутим, но в заметно разреженном виде» [404]. К «болгарскому элементу» исследователь относил прежде всего отвлеченные имена на – ие («боронение», «бьенье», «изволение», «искушенье» и т. д.), – ство («оубииство», «болярьство») и образования с суффиксом – зн-(«съблазнъ», «казнь») [405].
Качество перевода договоров 911 и 944 гг. Обнорский (вслед за Н.А. Лавровским) также считает неодинаковым. По его мнению, более ранний договор переведен хуже, чем позднейший, его язык темен, правила русского синтаксиса искажены (например, отмеченное еще Лавровским [406] несогласованное употребление местоимения «иже»), лексика перегружена кальками с греческого («грецизмами»). На этом основании в работе оспаривается мнение В.М. Истрина о переводе договоров в одно время и в рамках одной переводческой школы (см. выше) и делается вывод о том, что договоры 911 и 944 гг. восходят к разным переводчикам и сделаны в разное время. Первый из них, изобилующий «болгаризмами» (мы бы сейчас сказали «церковнославянизмами»), сделан, по Обнорскому, болгарином на древнеболгарский язык и затем исправлен в соответствии с древнерусской нормой русским редактором. Договор 944 г., напротив, переводился древнерусским книжником, поэтому в его языке наблюдается смешение древнерусских и церковнославянских элементов [407]. В конце статьи сделан вывод: время перевода договоров «приблизительно должно было совпадать со временем фактического заключения соответствующих дипломатических актов» [408]. Возникающие при этом (и затронутые нами выше) вопросы о цели такого перевода в языческой Руси X в., об азбуке, которой они были переписаны, о княжеском архиве, где они должны были храниться, автор не счел нужным ни поставить, ни тем более разрешить.
Обнорский первым отметил, что ни в одном договоре нет церковнославянских форм с – жд– на месте праслав. *dj, но только русские формы с – ж-: «ноужа», «оутвержение», «чюжь», «прежереченыи», «межи» ‘между’ и др. Из этого наблюдения автор делает вывод о том, что договоры были переведены в самый ранний период истории русского литературного языка с использованием его древнейшей нормы, в которую еще не успели проникнуть болгарские формы с – жд- [409]. Впрочем, согласно классическим исследованиям, отсутствие форм с – жд-характеризовало русскую норму и в XI в. [410] Соответственно, нет никаких лингвистических оснований датировать перевод договоров более ранним временем.
После работ Обнорского языком договоров занималась М.И. Корнеева-Петрулан [411], однако ее работа не внесла в историю вопроса ничего принципиально нового.
Несколько страниц своей монографии о древнерусском языке посвятил языку договоров X в. Л.П. Якубинский [412]. Характерно название соответствующих разделов книги: «Церковнославянский язык в княжеских канцеляриях Киевской Руси X (sic!) – XI вв.» (с. 89–91), «Церковнославянский язык в литературе Киевской Руси X–XI вв.» (с. 92–94). Уже из этих заголовков с очевидностью следует, что автор, вслед за Н.А. Лавровским и С.П. Обнорским, был склонен датировать перевод договоров на (церковно)славянский язык временем их составления, т. е. X в. Ниже автор прямо говорит, что «эти документы являются документами киевских княжеских канцелярий X в.; исследуя их, мы выясняем, каков был государственный язык Киевской Руси в X в.» [413]. Со ссылкой на работу Обнорского Якубинский утверждает, что «языком княжеской канцелярии Киевской Руси, её государственным языком в X в. был церковнославянский язык» [414]. Как и следовало ожидать, никаких доказательств этому тезису (как и положению о существовании в X в. некоей «княжеской канцелярии») не приводится. Тем не менее утверждается, что «тексты договоров первоначально писались на греческом языке, а затем тут же, при заключении договора, переводились на церковнославянский язык». Именно разновременностью перевода договоров, по мнению Якубинского, следует объяснять неоднородность их языка [415]. Однако самостоятельного исследования языка договоров автор не делает, полностью полагаясь на результаты, полученные С.П. Обнорским (и восходящие, как мы видели, в основном еще к работе 1853 г. Н.А. Лавровского). Вывод, к которому приходит автор, вполне традиционен для советской русистики середины XX в.: Киевская Русь имела уже в начале X в. высокую культуру, киевские князья располагали канцелярией, среди русских были знатоки греческого языка – при этом возможность составления договоров только по-гречески или перевода договоров кем-либо другим (например, болгарскими переводчиками) решительно отвергается [416]. В доказательство активного использования на Руси в X в. церковнославянского языка (в том числе в княжеской канцелярии) приводится надпись на монете Владимира с неполногласной формой имени «Владимиръ на столЪ» и фраза с ц. – слав. союзом «аще» из грамоты кн. Владимира Десятинной церкви в ПВЛ: «аще кто сего посоудить, да боудетъ проклятъ». Подобная аргументация находится, по нашему мнению, за пределами научной методологии и не требует специального опровержения. Ограничимся цитатой из современного (и вполне объективного) исследования: «у нас нет никаких оснований предполагать, что на Руси в X в. существовала своя собственная „канцелярия^» [417].
В дальнейшем точка зрения Обнорского на договор 911 г. как на перевод, сделанный болгарином, была принята А.С. Львовым. Последний усмотрел в слове «писание» этого договора лексическую кальку болгаро-преславского типа для
