грамотой, и во-вторых, что христианская славянская грамота использовалась языческой Русью для нужд дипломатии [369] – предположение хоть и заманчивое, но совершенно спекулятивное [370].
Присутствие среди русов христиан («крестъяная/хрестъяная Роусь»), отразившееся в договоре 944 г. [371], позволяет думать, что некоторые из них могли знать греческий язык. В работах Н.П. Некрасова и А.П. Толочко, на наш взгляд, вполне убедительно доказывается, что под «христианами» в договоре 944 г. понимается не христианская община Киева (которой в то время, вероятнее всего, не было), а русская община Константинополя – попросту говоря, крещеные варяги на службе императора [372]. Знание греческого языка русскими наемниками в Константинополе не просто вероятно, а практически бесспорно, поскольку военная служба в иноязычном окружении едва ли возможна без знания местного языка. Именно эти крещеные русы, скорее всего, и служили штатными княжескими устными переводчиками — толмачами. Предполагать знание ими, в дополнение к греческой грамоте, еще и грамоты церковнославянской, выглядит чересчур смелым допущением, поскольку условия для усвоения церковнославянского языка возникнут на Руси лишь в XI в. [373]
Окончательное решение вопроса о происхождении древнерусского текста договоров, на наш взгляд, дано в работах греческой исследовательницы Я. Малингуди, которая блестяще реконструировала обстоятельства и процедуру составления греческого текста договоров [374]. Согласно ее выводам, славянский перевод договоров был сделан не с оригинальных документов («хартий»), а с греческих копий, внесенных в особую копийную книгу имперской канцелярии (аргументацию см. ниже, в главе «Документальная основа перевода»). Этот вывод полностью дезавуирует гипотезу о переводе договоров, одновременном их составлению, поскольку в этом случае перевод делался бы именно с оригинальных «хартий».
Наиболее вероятная, на наш взгляд, реконструкция обстоятельств и времени перевода договоров была предложена В.М. Истриным в небольшой, но очень содержательной статье 1925 г. По Истрину, «две харатьи», на которых были написаны оригинальные экземпляры договоров, могли быть написаны только на греческом языке, поскольку вторая сторона (т. е. Русь) в то время не имела своей письменности [375]. Некоторые неясности и ошибки в древнерусском тексте договоров Петрин склонен объяснять тем обстоятельством, что перевод был сделан уже в XI в., когда договоры утратили свою политическую актуальность, и тщательный перевод с греческого не был востребован. Соответственно, ученый датирует перевод временем Ярослава Мудрого и связывает его с переводческой школой, упомянутой под 1037 г. в ПВЛ. К этому же времени Истрин (вопреки Шахматову) возводит составление «Русского хронографа», в который были включены русские погодные записи и фрагменты «Хроники» Георгия Амартола. Тем самым русская история, в том числе история дипломатии, помещалась в мировой (читай, византийский) контекст [376].
Впоследствии на эту тему высказалась и Я. Малингуди, знавшая работу Петрина, вероятно, только по названию [377]. Поскольку в ПВЛ не приводится текст договора князя Владимира Ярославича с Византией 1046 г. [378], греческая исследовательница приходит к выводу о том, что перевод договоров X в. был сделан до этого времени – иными словами, между 971 и 1046 гг. [379] Однако, на наш взгляд, terminus post quern перевода следует сместить по меньшей мере к началу XI в. (а возможно, и к его середине), поскольку до 988 г. Русь просто не имела ни письменного языка, на который можно было бы перевести договоры, ни грамотных людей, которые могли бы это сделать, ни особой нужды в таком переводе. Следовательно, по историко-культурным соображениям, перевод договоров следует вслед за Истриным связать с деятельностью киевской школы переводчиков середины – второй половины XI в.
Данная датировка наталкивается, однако, на существенную текстологическую трудность: дело в том, что договоры X в. не отражены в так называемом Начальном летописном своде, составленном, согласно А.А. Шахматову, в 1093–1096 гг. и дошедшем до нас в начальной части Новгородской I летописи [380]. Из этого факта в принципе можно заключить, что в конце XI в. договоры еще не были переведены с греческого и впервые такой перевод появляется лишь в период работы Нестора над ПВЛ (то есть около 1113 г.) [381]. Впрочем, по мнению академика Н.П. Толочко, отсутствие договоров в новгородском начальном летописании можно объяснять незаинтересованностью новгородских летописцев событиями истории Киева: в этом случае они вполне могли опустить тексты договоров, которые уже находились в составленном при Владимире Святом гипотетическом Киевском летописном своде 996 г. [382] Логика уважаемого академика не лишена сильных сторон, однако, к сожалению, его рассуждения никак не подкрепляются (а скорее наоборот, опровергаются – ср. ниже) анализом языка договоров. Между тем любому историку-источниковеду очевидно, что для датировки древнего документа, дошедшего в поздних списках, анализ языка является безусловным conditio sine qua.
Что касается локализации перевода договоров, то даже самые последовательные противники древнерусских переводов не настаивают на его южнославянском происхождении. И дело не только в том, что перевод демонстрирует большое количество языковых русизмов: ведь известно, что язык церковнославянских текстов на Руси нередко подвергался русификации. Главное соображение в пользу русского происхождения перевода состоит в том, что перевод создавался специально для русской летописи (и одновременно, вероятно, для великокняжеской канцелярии). Перевод на русско-церковнославянский язык важных дипломатических документов требовал высшей государственной санкции со стороны князя. Уже по одной этой причине он de hire не мог возникнуть в другой стране. Однако перевод не мог быть сделан за рубежами Киевской Руси и de facto, поскольку единственной славянской страной, где это было возможно осуществить в XI в., была Болгария, однако она с 1018, а фактически уже с 1014 г. была лишена государственной независимости и находилась под византийской оккупацией. Следовательно, перевод с греческого на славянский язык русско-византийских договоров X в. с наибольшей вероятностью мог быть сделан только на Руси – более того, только в Киеве и только под контролем великого князя.
Авторство перевода. Проблема авторства древнерусского перевода договоров относится к числу дискуссионных. Я. Малингуди по неясным причинам не стала его рассматривать в своем исследовании. Однако решается эта проблема довольно просто, если принять во внимание церковную ситуацию в Киевской Руси в первой половине XI в. Как известно, первые русские митрополиты присылались в Киев из Византии и были греками. Приезжая на Русь, они должны были иметь в своей свите переводчиков-толмачей, без помощи которых контакт с местной паствой был бы попросту невозможен. Именно эти люди, кем бы они ни были по происхождению – русскоязычными греками или грекоязычными славянами – стали первыми переводчиками византийских текстов на древнерусский книжный язык. По причинам ведомственного характера деятельность этих первых переводчиков должна была ограничиваться границами Киева.
Документальная основа перевода. Вопрос о том, с какого именно византийского документа был сделан древнерусский перевод, весьма убедительно, на наш взгляд, разрешен Я. Малингуди. Согласно ее выводам, повторяющаяся во
