«В центре круглой выемки,— вспоминает он,— лежал нефритовый шарик, покрывшийся тонким слоем известковой пыли, накопившейся в тайнике за много столетий. Кроме шарика, там находилась нефритовая пластинка неправильной формы. Ее внешнюю поверхность украшало резное изображение человеческого лица. По краям пластинки лежало по маленькому нефритовому шарику и множество разбросанных в беспорядке бус, сделанных из раковин. Таково было, на первый взгляд, содержание тайника. С помощью кисти из верблюжьей шерсти, насаженной на длинную рукоять, я начал осторожно сметать известковую пыль к краю ямки. После четвертого или пятого взмаха кистью показалась полоска такой голубизны, какой я никогда, наверно, не увижу. Изумленный, я замер на мгновение с кистью в руке. Это оказалось весьма кстати, потому что тяжелая рука доктора Морли хлопнула меня по плечу, и в то же мгновение он воскликнул: „Старина, это мозаика из бирюзы. Посмотри скорей, каковы ее размеры!"».
В каменной чаше лежала великолепная пластинка около девяти дюймов в диаметре. Она состояла почти из трех тысяч отдельных кусочков отполированной бирюзы. «Мы неожиданно наткнулись на редчайшую архелогическую находку,— заключает Моррис,— потому что эта пластинка — самый изумительный по красоте образец аборигенного искусства Америки, который находили когда-либо при раскопках».
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ.
КОЛОДЕЦ ЖЕРТВ
Эдварду Томпсону исполнилось лишь 25 лет, когда в 1885 г. он был назначен на пост консула США на Юкатане. Для Томпсона, как и для его знаменитого предшественника Стефенса, обязанности, связанные с дипломатической службой, представлялись чем-то второстепенным по сравнению со страстью к археологии. С ранних лет Томпсон с жадностью изучал древности майя, и впоследствии главной сферой его интересов стали ансамбли полуразрушенных зданий и разбросанные в беспорядке холмы, которые составляли когда-то величественный город Чичен-Ицу. Через несколько лет после своего приезда на место назначения Томпсон договорился о покупке большой асьенды, на территории которой находились руины города. В это время об истории Чичен-Ицы практически не было известно ничего. В городе побывало несколько путешественников, и среди них Вальдек, Стефенс, Ле-Плонжон, Шарнэ и Моудсли. Все они жили в XIX столетии, когда из лабиринта головоломных загадок родились первые неясные зачатки археологии майя. Томпсон по сравнению со своими предшественниками не проявил большей проницательности при изучении сложной культуры майя. Первое время он даже отстаивал теорию о том, что истоки культуры майя — в культуре исчезнувшей Атлантиды. Но Томпсон обладал воображением и, что более важно, решимостью проверять реальность своих убеждений. В книге, посвященной своим многочисленным приключениям и озаглавленной «Народ Змеи»[80] он описывает свое первое впечатление от разрушенного города, которому предстояло стать его родным домом на последующие 30 лет: «Постепенный подъем, извивающаяся между валунами тропинка и большие деревья до такой степени напомнили мне лесные прогулки на родине, что меня буквально потрясло, когда я, наконец, понял, что валуны, мимо которых я проходил без особого внимания, имели обтесанную поверхность и служили некогда резными колоннами или скульптурными опорами. Потом, когда я начал понимать, что ровная, заросшая травой и кустарником поверхность — не что иное, как терраса, сделанная руками древнего человека, я поднял голову и увидел над собой огромную каменную громаду, упирающуюся вершиной в небосвод, и все остальное сразу было забыто. Террасовидную пирамиду, облицованную плитами известняка, с широкими лестницами, ведущими наверх, увенчивал храм. Другие здания, высокие холмы и разрушенные террасы оказались погребенными в зарослях джунглей, и только темно-зеленые возвышения на горизонте говорили о том, где они некогда находились. Перо писателя и кисть художника бессильны выразить чувства, которые возникают при виде пепельных стен этих древних сооружений, ярко освещенных тропическим солнцем. Старые... изъеденные временем, суровые, внушительные и бесстрастные, они возвышаются мощными громадами над окружающей местностью, и не находишь слов, чтобы описать их. Развалины города Чичен-Ицы занимают пространство в три квадратных мили. По всей этой площади разбросаны тысячи резных и обтесанных камней и сотни рухнувших колонн, а бесформенные руины и контуры стен огромных полуразрушенных строений видны на каждом шагу. Семь массивных построек из резного камня, сцементированного необычайно крепким раствором, имеют отличную сохранность и почти пригодны для жилья. Их фасады, хотя и серые, мрачные и изборожденные временем, подтверждают мнение, что Чичен-Ица — один из величайших в мире памятников древности». Почти в центре главной площади города стоит массивная пирамида, известная в настоящее время под названием Эль-Кастильо, или Храм Кукулькана. Она состоит из целого ряда постепенно уменьшающихся террас, возвышаясь над окружающей равниной на 75 футов. Длина каждой из сторон ее основания 60 ярдов. Четыре широких лестницы ведут к великолепному храму на вершине пирамиды. Конструкция храма носит, несомненно, следы тольтекского влияния, которые, однако, сочетаются с майяскими законами астрономической ориентации. Каждая из четырех лестниц имела по девяносто одной ступени, что вместе с верхней платформой составляло в целом 365 — число дней гражданского года майя. Девять террас храма разделены на 52 панели — число, равное количеству лет в церемониальном цикле календаря тольтеков. Эти террасы в свою очередь разделены лестницами на 18 секций — по числу месяцев в году майя. В результате раскопок внутри этой пирамиды удалось обнаружить еще одну, в преддверии которой находилось скульптурное изображение типа Чакмоола, с перламутровыми глазами, зубами и ногтями, и великолепный резной трон с фигурами ягуаров. За годы своего пребывания в Чичен-Ице Томпсон изучил почти все сооружения города, сделав при этом много важных открытий. В нескольких сотнях ярдов к югу от Храма Кукулькана находятся остатки низкой пирамиды. В этой бесформенной груде каменных обломков нет ничего примечательного за исключением четырех лестниц, окаймленных балюстрадами в виде змей с открытой пастью. На вершине холма, как обычно, некогда стоял храм. Четыре колонны, украшенные искусной резьбой,— вот все, что осталось от этого ритуального сооружения. Именно во время раскопок основания этих колонн Томпсон случайно наткнулся на две отполированные до блеска каменные плиты, вросшие в разрушенный пол храма. Движимый смутным предчувствием, он поднял их и обнаружил под ними контур квадратной шахты, спускавшейся вниз, внутрь пирамиды, па глубину около 12 футов. На полу склепа лежал едва различимый человеческий скелет, окруженный глиняными сосудами. Эти останки покоились на другой каменной плите с гладкой поверхностью, очень похожей на те, что закрывали верхний вход в склеп. Под плитой находились еще четыре могилы, расположенные одна над другой. «В третьей могиле,— писал Томпсон,— я нашел несколько маленьких медных колокольчиков, позеленевших от времени. В четвертой могиле я нашел ожерелье из отлично обработанного горного хрусталя. Дно этой последней могилы располагалось на уровне основания пирамиды, и я, естественно, пришел к выводу, что моя работа должна быть автоматически прекращена, поскольку пирамида построена прямо на скалистом известняковом грунте. Но затем я увидел, что и в этой могиле пол состоит из каменных плит. Приподняв их, я увидел, к своему изумлению, ряд ступенек, вырубленных в природной скале и ведущих вниз, в какую-то камору. И лестница, и камера оказались забитыми золой. Я смог проникнуть туда, лишь лежа на спине и пробиваясь ногами вперед сквозь груды золы...» Томпсон с трудом пробрался в засыпанный пеплом склеп. Вместе с мусором, который он начал расчищать, на полу находилось множество нефритовых бусин, причем некоторые из них выглядели так, как будто побывали в огне. Склеп был абсолютно пуст, если не считать квадратной каменной плиты, лежавшей у одной из стен. Он схватил ее обеими руками и стал тянуть на себя. Неожиданно плита подалась, открыв в полу черное отверстие. Из него хлынул поток холодного воздуха, который мгновенно погасил свечи и оставил Томпсона и его спутников в абсолютной темноте в самом чреве земли. «Дон Эдуардо,— закричали сопровождавшие его туземцы,— это, наверное, ворота ада!» «Едва ли, —отвечал он, — с каких пор ворота ада стали изрыгать такое леденящее дыхание?» По забавному стечению обстоятельств это разумное объяснение успокоило перепуганных индейцев. Христианская вера внушила им европейские понятия об аде, как о пылающем огненном пекле, где грешники томятся в геенне огненной. Но если бы они все еще придерживались веры своих предков, по которой Митналь, или ад, является местом невыносимого холода, то они, конечно, убежали бы с воплями ужаса.
