Герберт Аптекер - Колониальная эра

«В этом великом приюте собрались вместе, всяческими способами и в силу разных причин, бедняки всей Европы. К чему им спрашивать друг друга, гражданами какой отчизны они являются? Увы, две трети из них не имеют никакой отчизны. Разве может несчастный бродяга, чей удел — труд и голод, чья жизнь — нескончаемая сцена горестных страданий или гнетущей нужды, — разве может он называть своей отчизной Англию или какое-либо другое королевство? Страну, которая не имела для него хлеба, поля которой не давали ему урожая, где он встречал лишь хмурые взоры богачей, суровость законов, тюрьмы и кары, где ему не принадлежала ни единая пядь из обширных земельных пространств нашей планеты?»

Кревекер сильно преувеличивал благоденствие масс американцев, но, бесспорно, в американских колониях насчитывалось пропорционально больше состоятельных людей, чем в любой стране Европы, откуда они прибыли. Верно и то, что среди американского населения был значительно более высокий процент землевладельцев, чем среди англичан. И именно возможность владения землей побуждала колонистов, стоило им оказаться на американской почве, постоянно двигаться на запад; а это не только еще более отдаляло их и в психологическом, и в физическом отношении от Англии, но и порождало в них кровную заинтересованность в этом обществе и делало их влюбленными в Америку, делало их американцами.

Тем временем материальное развитие колоний неуклонно шло вперед. К 1770 году при общей численности населения Англии и Уэльса, вероятно, в 7 миллионов человек, колонии насчитывали около двух с половиной миллионов жителей. Классовое расслоение в колониях стало очень глубоким; стало очевидным и быстрое развитие экономической системы. Задолго до Американской революции текстильное производство вышло за пределы местного рынка; это же было справедливо и в отношении производства обуви и пиломатериалов. Мукомольные мельницы простирали свои щупальца на межколониальный — и даже на еще более широкий — рынок; а по производству чугуна и железного проката колонии к 1775 году превзошли Англию и Уэльс, вместе взятые.

В то же время внутри самих колоний появился (как выразился автор одного исследования4) «могучий стимул к развитию национальной экономики», состоящий в том, что к 1760‑м годам установилось единообразие цен, коммерческого права, а также условий и обычаев коммерческой деятельности.

Результатом всех этих процессов явилась единственная в своем роде история; это была совокупность опыта, проблем и битв, связывавших колонистов воедино и уже в ту пору создававших зачатки тех «таинственных струн», заставить зазвучать которые удалось столетием позже Линкольну. Все колонисты были сыновьями одной общей «матери-родины», в силу этого у них были сходные узы, проблемы, требования и ограничения, а это весьма значительно содействовало их единению.

И хотя вплоть до Американской революции Англия была для многих колонистов «матерью-родиной», тем не менее уже около 1765 года в колониальной прессе англичан часто называли «иностранцами».

Развивавшаяся американская культура способствовала зарождению общих интересов, самопроявлению их и возникновению у колонистов сознания своего единства. Во всех колониях появились газеты, и круг читателей некоторых из них выходил за пределы провинциальных границ. Появились журналы «для всех колоний», как объявил один из них. В 1741 году в Филадельфии появился «Америкен мэгезин» [«Американский журнал»] и в том же году, в том же городе — франклинов «Дженерал мэгезин» [«Всеобщий журнал»]. Появился и ряд других журналов, носивших название «Америкен мэгезин», в Бостоне (1744 год) и снова в Филадельфии (1755 год), причем последний возвестил в своем первом номере, что одной из главных его целей являлось «дать одной колонии представление об общественном состоянии другой».

В этих органах, а также в отдельных публикациях родилась на свет американская поэзия, достигшая своей высшей точки в «Поэме о растущей славе Америки» Филиппа Френо, которая была прочитана в 1771 году в Принстоне во время актовой церемонии. Здесь поэт, перед взором которого открывалась растущая слава отчизны, видел, как

Уже в колониальный период приобрели известность такие американские художники, как Роберт Фик, Чарлз Пил, Джон Копли. В их творчестве явственно проявились национальные черты, оно вызвало горячие одобрительные отклики, в которых нельзя не почувствовать патриотического и национального звучания. Выдвинулись такие историки колоний (которые не только жили, но и писали и публиковали в колониях свои труды, касавшиеся отдельных областей), как Берд, писавший о Виргинии, Принс — о Нью-Йорке, Хатчинсон — о Массачусетсе; Уильям Дуглас излагал историю колоний как единого целого.

Тем временем весь облик американца, его манера поведения и интересы делали его отличимым, когда он попадал за границу, от англичанина; отличительные особенности приобретал и самый его язык — акцент и интонация. Так, по свидетельству Босуэлла, один лондонский лавочник сразу же узнал американца, ибо, заявил он: «Вы говорите не по-английски, не по-шотландски, а на каком-то языке, который отличается от них обоих и является — я прихожу к такому выводу — языком Америки». Различие заключалось не только в акценте и интонации; новые слова, заимствованные из языков индейских и африканских, голландского и шведского, немецкого и французского, прокладывали свой путь в повседневную американскую речь.

И когда по окончании Семилетней войны Англия направила свои усилия на разработку такой системы господства и эксплуатации, которая могла бы быть сразу и единообразно применена во всех колониях, она тем самым реагировала не только на свои собственные нужды, но и на растущее фактическое единство своих тринадцати колоний. Только этим можно объяснить единство противодействия указанной политике, мгновенность, с какой смог появиться на свет «конгресс по поводу акта о гербовом сборе», и фразу, брошенную этому конгрессу делегатом от Чарлстона — Кристофером Гадсденом: «На нашем континенте не должно быть ни новоангличан, ни нью-йоркцев и т. д.; все мы должны быть американцами». Фраза эта выражала в условной форме то же самое, что Патрик Генри утверждал категорически и с некоторым преувеличением в своем знаменитом заявлении, сделанном десять лет спустя: «Различия между виргинцами, пенсильванцами, нью-йоркцами и новоангличанами более не существует. Я не виргинец, а американец».

Подобного рода высказывания, а также чувства и настроения, которые они отражали, и исторически сложившаяся действительность, лежавшая в основе самих этих чувств, вводят нас в новую эпоху — эпоху Американской революции. Этой эпохе посвящена, разумеется, колоссальная литература. И все же, полагая вместе с Миллем, что «по каждой из всех великих тем многое еще не сказано», автор данных строк надеется, что он, возможно, будет извинен, если в следующем томе добавит к этой литературе несколько собственных страниц.

1 E. P. Cheyney, European Background of American History: 1300—1600, авторское предисловие; D. J. Boorstin, The Americans: The Colonial Experience, p. 110.

2 Уэсли Фрэнк Крейвен удачно заметил: «…даже при беглом знакомстве с письменными свидетельствами бросается в глаза тот факт, что лишь немногим историкам удалось дать почувствовать в полной мере, насколько индейская проблема поглощала энергию и думы колонистов» — «The Southern Colonies in the Seventeenth Century», p. 173 n.

1 По Утрехтскому миру, которым была завершена война, Англия получила Ньюфаундленд, Новую Шотландию и район Гудзонова залива, расположенный в нынешней Канаде. Она приобрела также монополию на работорговлю, обслуживавшую испанские колонии.

1 В это время такие английские города, как Бристоль, Ливерпуль и Манчестер, насчитывали менее 30 тысяч жителей.

2 Закон, действовавший с 1664 по 1667 год и направленный главным образом против квакеров, предусматривал, что всякий, кто трижды был признан виновным в посещении незаконных религиозных собраний, мог быть выслан в колонии сроком на семь лет; вероятно, до ста человек действительно угодили в колонии в силу данного закона. Уже не сто, а сотни были высланы в колонии в качестве политических преступников, когда речь шла о шотландских повстанцах-националистах, особенно после восстания 1679 года. Надо еще назвать акт 1670 года, предусматривавший высылку тех, кто, зная о нелегальной религиозной или политической деятельности, отказывался стать доносчиком. Некоторые — число их неизвестно, — не согласившиеся добровольно деградировать, были отправлены в колонии.