— Вот и кончил я набросок, Гаврила Игнатьевич. За терпение спасибо. Больше мучить вас не буду, разве что под конец что с натуры трону.
— Неужто и костюмы запомнил?
— Вот костюмы попрошу мне в мастерскую прислать — я их с манекенов писать буду.
Екатерина законодательница
Итак, в действительности все выглядело иначе, чем предполагали, впрочем, не располагая никакими документальными подтверждениями, историки искусства. „Смолянки“ не были заказом Екатерины — они стали лишним доказательством неприятия Екатериной художника. „Почерк“ Левицкого, его работы Екатерина знала достаточно давно, увлечения им не переживала никогда. В марте 1783 года она напишет Д. Гримму: „Есть портретная картина, выполненная Левицким, русским художником, для Безбородко, это именно ее Безбородко предпочитает всем остальным и с нее собирается сделать копию, чтобы послать вам“. Гримму был обещан царский портрет кисти неожиданно скончавшегося английского мастера Р. Бромптона. Но если французский корреспондент императрицы и не знал русского живописца, откуда все-таки полуизвиняющийся, полупренебрежительный тон, при котором Екатерина не нашла возможным добавить ни одного похвального слова в адрес художника, ни одного просто вежливого эпитета?
Судя по письму, Левицкий — выбор Безбородко, и только Безбородко. А между тем речь идет о „Екатерине Законодательнице в храме богини Правосудия“, одной из самых популярных среди современников картин мастера. Живописный аналог оды Державина „Видение Мурзы“, она была заказана Безбородко для его нового петербургского дома и с необычайной быстротой стала расходиться в копиях и, в том числе, в авторских повторениях. И тем не менее в словах Екатерины нет и тени признания — простое подчинение необходимости, навязанной статс-секретарем или даже не им одним.
Екатерину не волновала живопись. Как, впрочем, и балет, и театр, и музыка, и даже архитектура, которой императрица отдавала, по восторженным воспоминаниям царедворцев, так много часов в совещаниях со своими строителями. Ее настоящая страсть — слова: не воспринимать, но поучать, рассуждать, лишь бы поучения и рассуждения были должным образом оценены. И еще — она умеет, не скрываясь, любоваться каждым своим очередным избранником как интересной игрушкой, находя в нем все новые и новые достоинства по общепринятым меркам. Как раз на эти годы приходится „случай“ А.Д. Ланского.
Ланской несказанно увлекается живописью — почему бы и не одобрить его в этом, тем более что от получения полюбившейся картины „цвет лица его, всегда прекрасный, оживится еще более, а из глаз, и без того подобных двум факелам, посыплются искры“. Через полтора месяца после упоминания о Левицком императрица будет писать все тому же Гримму: „Бромптон умер, не окончив начатого портрета; но вы увидите, что выбор генерала Ланского недурен. Бог весть, откуда он умеет это выкапывать, каждое утро он рыскает по всем мастерским, и у него есть козлы отпущения, которых он заставляет работать словно каторжников; в моей галерее их слишком полдюжины, и он ежедневно доводит их до исступления. Одного из них он зовет Брудер, у остальных тоже имеются прозвища, но я готова биться об заклад, что он не знает их по имени“.
Был ли среди них Левицкий? Во всяком случае, в 1780 и 1782 годах он напишет два великолепных парадных портрета царского любимца, и один из них, особенно ценимый Екатериной, который она до конца своих дней будет хранить среди самых дорогих ей вещей. Ланской единственный в очереди избранников не дожил до своей отставки. Его раннюю и совершенно внезапную смерть окружающие готовы были связать с происками Г.А. Потемкина, а императрица отметила сооружением церкви в Царском Селе и памятника в царскосельском парке. Как же предположить, что она не знала Левицкого во всех подробностях его связанных с придворными кругами успехов.
Да, Екатерина никогда не позировала Левицкому — камер-фурьерские журналы, фиксировавшие каждый самый незначительный эпизод в жизни императрицы, позволяют это утверждать со всей определенностью. Имя Левицкого ни разу не возникает в ее переписке с Дидро, хотя вопросы искусства занимали в ней немалое место. А ведь Екатерина с явным удовольствием рассказывает о каждом очередном написанном с натуры изображении и всех своих переживаниях по этому поводу. В 1782 году она будет рассказывать об одном из таких эпизодов: „Живописец Лампи, приехавший к нам из Вены, недавно списал большущий портрет с вашей услужницы, и все говорят, что никогда не видали ничего подобного. Зато ж и мучили меня в 8 приемов“. Когда Лампи в соответствии с натурой попытался изобразить злосчастную морщину, Екатерина заявила, что он написал ее слишком серьезной и злой: „Пришлось переписать портрет, пока он не оказался портретом юной нимфы“.
Это давний специальный спор — любил ли и хотел Левицкий писать парадные портреты. Такие полотна есть в его наследии, их немало, и все же, что было ближе художнику — они или камерные изображения? Вряд ли в этом искусствоведческом споре есть смысл. Левицкий любил живопись, искусство и ремесло, умел легко и увлеченно применять свое мастерство к любой задаче и теми гранями, которые были нужны. Ланской — совсем юный красавец в изысканно-небрежной позе у подножия мраморного бюста своей явно стареющей державной покровительницы. Алый мундир артиллерийских войск — пусть новоиспеченный генерал не имел никакого отношения к артиллерии, главное, по мнению императрицы, ему к лицу алый цвет. Брошенная на кресло шляпа и в руках трость флигель-адъютанта. Мягкие переливы муара на орденских лентах — стала бы скупиться императрица на государственные награды! Золотое шитье мундирного камзола. Призрачные вспышки бриллиантов. Мягкий абрис щек, безвольный рот, капризный и неуверенный взгляд балованного ребенка. В нем нет ни ума, ни темперамента, разве беспомощность, неожиданно растрогавшая пятидесятилетнюю Екатерину. Сумел же он в минуту охлаждения императрицы так бесконечно и трогательно жаловаться на свою судьбу каждому встречному, что Екатерина — вещь неслыханная! — через несколько месяцев „вернула его в случай“. „Ланской, конечно, не хорошего был характера, — скажет о нем А.А. Безбородко, — но он имел друзей, не усиливался слишком вредить ближнему, а многим старался помогать“. Левицкий верен себе — там, где нечего сказать о душевной жизни своей модели, он не скупится на разноцветье натюрморта, виртуозно выписанных аксессуаров. Здесь они остаются неотъемлемой частью того, что можно назвать красотой Ланского.
Исследователями не придавалось значения тому обстоятельству, что в промежутке между выставкой 1770 года и первыми „Смолянками“ все время Левицкого занято царскими, исключительно высокооплачиваемыми портретами. Непосредственно после выставки Левицкий пишет, по свидетельству Якоба Штелина, портрет Екатерины „в ярко-красной русской одежде, в натуральную величину“, то есть в том самом виде, в каком императрица разъезжала по Москве во время знаменитого „Торжества Минервы“. Нещедрый на похвалы живописцам — его симпатии оставались на стороне музыки и театра, — Якоб Штелин здесь изменяет своему обычному правилу. Он отмечает, что художник „уловил сходство гораздо глубже, чем на всех остальных портретах, написанных до него“, и что „ему удалось показать всю силу выражения, прекрасную светотень и драпировку“. Тот же Якоб Штелин свидетельствует, что до портретов „Смолянок“ Левицкий исполнил еще один портрет Екатерины в натуральную величину, получив за него неслыханную среди русских мастеров цену в тысячу рублей.
Утверждения Якоба Штелина не были голословными. Дворцовые ведомости, в свою очередь, указывают, что годом позже Левицкому выплачивается за два императорских портрета тысяча рублей. На этот раз дело, по-видимому, шло о прямых повторениях. Оценка портретов и повторение заказов лучше всего свидетельствуют, что работы Левицкого получали апробацию при дворе и, скорее всего, были одобрены самой Екатериной. Одобрены, но не больше. Тон письма к Гримму это подтверждает.
Но есть и еще одно обстоятельство в жизни художника, которое может служить доказательством правильности того же предположения, — спорное дело Левицкого — Дебрессана. И кстати, откуда при дворе, в Дворцовом ведомстве могла возникнуть идея заказа большого царского парадного портрета, по сути дела, безвестному художнику, впервые показавшему свое мастерство в столице? Значит, были соответствующие рекомендации и поддержка определенного достаточно влиятельного лица.
Существо спорного дела заключалось в следующем. Директор Шпалерной мануфактуры А.И. Дебрессан решил уклониться от оплаты заказанного ранее Левицкому царского портрета на договорных условиях и вообще был склонен отказаться от заказа. Левицкий настаивал на оплате своего труда, в чем его деятельно поддерживал Совет Академии художеств. Оказывается, в 1774 году Шпалерная мануфактура уже располагала портретом Екатерины кисти Левицкого. Это был поясной портрет, и когда художник захотел им воспользоваться как оригиналом для очередного повторения, заказанного на этот раз З.Г. Чернышевым, Дебрессан поставил условием, чтобы Левицкий написал для мануфактуры еще один портрет императрицы — в рост. Явно недовольный таким оборотом, Левицкий пытался отговориться нехваткой времени. Но Дебрессан настаивал и предложил для ускорения дела грунтованный, натянутый на подрамник холст и казенного живописца в качестве помощника. Левицкому пришлось согласиться, приняв к тому же и дополнительное условие Дебрессана, чтобы лицо Екатерины было написано по портрету, написанному Левицким для княгини Екатерины Романовны Дашковой. В деле фигурировали все эти имена, а также имя Никиты Ивановича Панина, почему-то распоряжавшегося дашковским портретом.
