чего не обучать не военному ремеслу, но гражданским наукам и благонравию? Для чего о том не постараться, чтоб ханския и знатных старшин здесь в аманатах находящияся дети время своего здесь невольничества почитали после самым лутшим их жизни времянем и чтоб отцы их за щастие почитали, что дети их будут аманатами, вместо того, что теперь чем больше кто остается здесь аманатом в своем заточении, тем большею питается к российскому имяни ненавистию и может быть мщением? Для чего не дать им чувствовать великую разницу между нашим благопристойным и их зверским обхождением? <…>
Азиатцы имеют еще славу верных друзей и чего деньгами купить неможно, то дружбою получить удобно. <…> Для чего не возбуждать в них охоту ко вступлению в здешнюю службу? Для чего не вселять в них похвальную ревность служить великой в свете монархине, а не ворами быть? Для чего не приобучать их к земледелию и хлебопашеству, хотя б несколько лет и безплодно употреблять на то некоторое иждивение? [439]
Таким образом, новый оренбургский губернатор пошел гораздо дальше своих предшественников. Стремление Тевкелева и Рычкова привести казахов «к цивилизованности» посредством участия в правосудии, идея императрицы достичь того же благодаря интенсивному обучению языку привели его к идее обширной программы цивилизирования. Она охватывала образование от военного и академического до «морально-нравственного». Передача знаний о сельском хозяйстве и возделывании зерновых культур была призвана изменить кочевой образ жизни и склонить казахов к оседлости.
В аргументации оренбургского губернатора Волкова проявились колониальные устремления имперской российской элиты, облаченные в форму нарративов Просвещения. Противопоставление собственного «благопристойного» поведения и «зверского» состояния казахов свидетельствовало не только о принятии дихотомических моделей мышления, распространившихся в имперской элите со времен Петра I с разделением всех людей на «цивилизованные» и «нецивилизованные» народы [440]. Прежде всего это обнажило убеждение российской стороны, которая видела себя в роли того, кто с позиции цивилизованности должен вести других по верному пути, — мандат на изменение образа жизни и привычек казахов.
В отличие от некоторых своих предшественников Волков не только призывал к изменениям. Он также стремился внедрить их в своей провинции. Султану Бекгали, который как сын казахского Нуралы-хана с 1760 года содержался в заложниках в Троицкой крепости Оренбургской губернии, он распорядился дать самое лучшее, со своей точки зрения, образование, одел его в русском стиле и обучил «русским манерам». Когда Волков в октябре 1763 года вызвал к себе в Оренбург Нуралы-хана для беседы, он продемонстрировал ему сына. Хан, как описывают эту встречу российские источники, едва мог поверить собственным глазам, когда появился его сын, свободно говорящий по-русски, довольно упитанный и аккуратно одетый [441].
Волков воспользовался изумлением отца и объяснил, что, к сожалению, сын больше не останется в заложниках. Однако при его способностях и склонностях из него можно было бы сделать такого человека, который не только годился бы для службы Ее Императорскому Величеству, но и был бы чрезвычайно полезен ему, хану, своей семье и «всей нации» казахов. В частности, это относилось к изучению русского языка, потому что это позволило бы сыновьям служить отцу переводчиками.
По мнению русских наблюдателей, хан был явно впечатлен и попросил, чтобы о его следующем сыне, которого он передал в качестве заложника, позаботились так же, как о его сыне султане Бекгали. Волков дал ему обещание при условии, что хан позаботится о том, чтобы остальные казахские заложники снова происходили из самых лучших и могущественных семей. В прошлом, отметил он, казахи отправляли детей из менее благородных семей [442].
Волков был отозван с поста оренбургского губернатора уже год спустя по собственному желанию. Все же захват заложников на юго-западных и южных границах империи был коренным образом преобразован, по крайней мере для заложников из семей высших сановников (таких, как сыновья казахских ханов или самых важных кабардинских князей): из объектов, пригодных только в качестве заклада для государственного принуждения, из человеческого залога, с которым обращались как с товаром, они превратились в субъектов, в потенциальных носителей цивилизации, которых правительство отныне всеми силами стремилось привлечь на свою сторону ради интересов и нужд Российской империи.
Российский вице-канцлер князь Александр Михайлович Голицын (1762–1775) в конце 1764 года высоко оценил усилия российской стороны в отношении Нуралы-хана и указал на то, как много принесло ему пользы то, что его дети один за другим находились на российской стороне и обучались «всякому благонравию». Таким образом, сыновья испытали уже с малых лет «высочайшую милость» императрицы [443]. Преемник Волкова на посту оренбургского губернатора, князь Абрам Артемьевич Путятин (1709–1769) даже сделал цивилизационный проект исключительно своей личной задачей: в течение четырех лет он позволял сыну Нуралы-хана султану Аблаю (не путать с султаном Аблаем из Среднего жуза) посещать свой дом, одевал его «по-европейски», обучал русским обычаям и, вопреки предупреждениям Екатерины II, убедил его принять христианство. Несмотря на переход в другую веру, Нуралы-хану позволили забрать сына Аблая в 1768 году снова в степь и заменить его в качестве заложника братом Бегали (Пирали) [444].
В феврале 1764 года Коллегия иностранных дел поддержала генерал-майора фон Фрауендорфа в попытке еще более приблизить султана Аблая из Среднего жуза к российскому государству. При условии что султан Аблай отправит десять казахов в качестве заложников, фон Фрауендорф должен был организовать отправку туда специалистов вместе с оборудованием для обучения сельскому хозяйству. За счет государственной казны эти заложники должны были получить инструменты и пройти необходимую подготовку [445].
Таким образом, российская сторона была полна надежд, что новая форма захвата заложников окажет влияние на казахов в целом, особенно на Младший и, в ослабленном виде, на Средний жуз, и что она поможет их замирить и более эффективно, чем ранее, изменит их образ жизни.
Однако к концу десятилетия наступило всеобщее отрезвление. Принципиально осмысливая опыт, полученный в результате введения новой формы заложничества, Коллегия иностранных дел в 1769 году признала, что новый способ воздействия через воспитание заложников не воспрепятствовал дальнейшим многочисленным «продерзостям» казахов Младшего жуза на российских границах и грабительским нападениям на торговые караваны. Только семья казахского Нуралы-хана, отдавая своих детей в заложники российской стороне, проявляла добросовестность в поведении («дети его <…> служат в обязательство»). Однако его могущества и авторитета было далеко не достаточно, чтобы повлиять на остальных казахов [446].
Тем не менее, утешали себя сотрудники Коллегии, от новой формы заложничества отказываться не стоит: хотя до сих пор ее непосредственную пользу обнаружить не удалось, все же дети
