в роли заложников могли, по крайней мере, «лучшее понятие о здешнем [российском] состоянии и силе возыметь». Более того, теперь, вполне в духе Волкова, также и среди казахов считалось преимуществом содержание наследника в качестве заложника в российской крепости. Возможно, надеялись в Коллегии, этого пожелает и султан Среднего жуза Аблай, расположения которого уже давно добивалась российская сторона. Обладая тщеславием и любовью к наживе, он, по рассуждению Коллегии, возможно, давно по своему статусу стремился к тому, чтобы видеть своих детей в качестве заложников у имперской элиты. Поговаривали даже, что султан Аблай назвал «честным и славным» видеть своих детей в обществе российских пограничных начальников [447].
Чем больше чиновники Коллегии иностранных дел уговаривали себя интерпретировать новый тип заложничества как успешный, тем больше они отдалялись от реальности. Султан Аблай в полной мере воспользовался межимперским соперничеством Китая и российского государства за Средний жуз, не допуская и мысли о предоставлении своего сына в качестве заложника и делая только несерьезные предложения, например, он охотно согласился бы отправить сына в заложники, если бы российская сторона вернула ему 70 000 лошадей, украденных у него башкирами [448].
На южных перифериях ввиду отсутствия успехов российское заложничество столкнулось с глубоким кризисом. Сама Екатерина II в марте 1770 года решила, что удержание заложников из казахских жузов не принесло российской стороне никакой пользы. Поставленные цели не были достигнуты, количество постоянных казахских набегов на башкирские и калмыцкие населенные пункты не сократилось [449]. Оренбургский губернатор Иван Андреевич Рейнсдорп/Рейнсдорф (1768–1781) не видел никакой пользы в заложничестве уже во времена Пугачевского восстания [450]. Правда, род Нуралы-хана внешне проявлял преданность российской стороне и не участвовал во вспыхивающих беспорядках и учащающихся набегах и грабежах казахов. Однако даже Нуралы-хан воспользовался моментом и впервые отказался продолжать отправлять заложников российской стороне. Он сослался на то, что уже несколько его детей, отправленных им в заложники, умерли в Оренбургской крепости. Кроме того, уверял Нуралы-хан, он и без предоставления заложников был тверд в своей присяге на верность Российской империи [451].
Таким образом, удержание заложников, которое в колониальной манере стремилось изменить коренное население посредством давления царских властей и ориентировалось на российские интересы, в случае с казахами зашло в тупик. Семья хана, сыновей которого обучали и обхаживали во время пребывания в заложниках, оказалась бессильна предотвратить набеги казахов на российскую территорию. Более того, за благосклонное отношение к Российской империи Нуралы-хан подвергся таким нападкам и угрозам, что в 1786 году ему даже пришлось искать убежища на российской стороне [452]. Кроме того, с отказом хана присылать новых заложников окончательно прекратились все попытки ускорить «цивилизирование» казахов через казахских детей. Наконец, благожелательное отношение, с помощью которого, по крайней мере со времен Волкова, пребывание в заложниках старались сделать одним из самых «счастливых периодов жизни», казалось, развеяло опасения отправляющих в заложники своих детей казахов, что с их детьми в случае нарушения родителями закона может случиться что-то недоброе.
Екатерина II попыталась применить эту меру воздействия еще раз в 1783 году. Она воспользовалась продолжающимися казахскими беспорядками, чтобы осведомиться у наместника Симбирска и Уфы, удерживались ли еще в крепостях заложники из казахов. В этом случае следовало заставить их написать ханам или султанам, что «их мирное пребывание» на российской стороне зависит от поведения членов их этнической группы [453]. Однако эта мера, предполагавшая демонстрацию угрозы, оказалась лишь признаком бессилия, с которым верховная власть столкнулась после крушения одного из своих важнейших вековых средств воздействия. В южных степях заложничество больше не приносило никакого эффекта, ни дисциплинирующего — через страх, ни «цивилизаторского» — через (принудительное) обучение. Предстояло искать новые пути.
Новый прорыв под руководством Осипа Андреевича Игельстрома
По мнению императрицы, одним из способов содействия «цивилизированию» казахов должно было стать укрепление мусульманской религии [454]. Благодаря строительству новых мечетей и образованным татарским священнослужителям теперь предполагалось достичь того, для чего оказалось недостаточно колониальной формы заложничества. Губернатор Астрахани Иван Варфоломеевич Якоби (1726–1803) прямо высказался об этой взаимосвязи: после того как императрица осознала, что ее попытка привести казахов к «людскости и лучшему обхождению» посредством обучения заложников из коренных народов чтению и письму на русском языке не увенчалась успехом, она решила строить мечети [455].
Второй путь для нового прорыва, по крайней мере в политике по отношению к южным степным народам, связывали с новым доверенным лицом императрицы. Екатерина II назначила О. А. Игельстрома, образованного выходца из лифляндского дворянства, генерал-губернатором Симбирского и Уфимского наместничества (1784–1792), как теперь именовалась вновь образованная в 1780 году административная единица, к которой относилась и Оренбургская губерния. На протяжении шести лет (1784–1790) Игельстром определял судьбу региона, и с его требованием концептуально перестроить российско-казахские отношения он, возможно, являлся одним из самых выдающихся государственных деятелей имперской политики своего времени [456].
Игельстром полностью отказался от модели колониального заложничества. Он считал «безмерно дурной» идею о том, что казахи могли быть привлечены к судейству и правосудию через их назначение на осуществление этих функций в качестве заложников [457]. По его мнению, сущность заложничества и сущность «судейства» фундаментально противоречили друг другу. Игельстром не меньше своего предшественника Волкова выступал за российскую цивилизаторскую миссию среди казахов. Только эта миссия должна была осуществляться без удержания заложников.
Вместо этого Игельстром склонил императрицу к введению «пограничного суда» с российско-казахским сотрудничеством (основан в 1786 году), решения которого должны были приниматься и контролироваться несколькими исключительно казахскими исполнительными органами (расправами, основанными в 1787 году). В отличие от предыдущих «судов», основанных при Татищеве в 1730‐х годах, «судьи», назначенные в «пограничный суд» и в исполнительные органы из круга наиболее почтенных старшин, не находились под охраной. От них даже не требовалось постоянно находиться на месте проведения «суда». Вместо этого они получали регулярное государственное жалованье и в первую очередь обязаны были присутствовать на заседаниях «суда» [458].
В действительности новый подход Игельстрома также зашел в тупик и потерпел неудачу — в зависимости от точки зрения — из‐за казахских реалий или ввиду отсутствия поддержки с российской стороны [459]. Пограничный суд был закрыт в 1799 году, органы исполнительной власти в казахском жузе — в 1806 году. Впоследствии Игельстрома осуждали как оторванного от реальности идеалиста [460].
Провал его политического подхода привел к возрождению заложничества на южной степной границе в его первоначальной форме. Причиной тому стали последствия строительства крепостных линий: укрепления в виде валов и возникшие за ними российские поселения на протяжении XVIII века лишили
