То, что Мацокин был не просто переводчиком в политической разведке, подтверждает еще одна его жалоба из тюрьмы: «...Никто из товарищей из ИНО не будет отрицать, что моя искренняя и честная работа имела большое значение для принятия правильной линии в дальневосточной политике СССР, что она имела огромное значение и для обороны страны...»[199] Вот так — ни больше ни меньше «для принятия правильной линии в дальневосточной политике СССР...». Это тянет не просто на похищение японских шифров из корзины с бумагами, а на нечто более весомое, политическое: например, на удостоверение подлинности «меморандума Танака», так нужного тогда СССР и Китаю для документально подтвержденного обвинения Японии в милитаризме. Скоро, впрочем, Япония так активно проявила себя в Маньчжурии, что надобность в «меморандуме» отпала сама собой — одновременно с нуждой в специалистах по его расшифровке.
Нельзя не заметить, что, несмотря на весьма своеобразный характер и специфическую область деятельности, в Харбине Н.П. Мацокин не прекращал заниматься и наукой. Его работоспособность просто поражает.«...иностранная пресса служила для него важнейшим источником оперативной информации для оценки международной политико-экономической ситуации. Прежде всего, его интересовали различные аспекты внутренней и внешней политики Японии, конфликты между трудом и капиталом, рабочее движение, аграрные конфликты, место России и Китая во внешней политике японского правительства. Он анализирует различные аспекты экономической и политической ситуации в Японии, оценивает военный и экономический потенциал страны, а также военную доктрину Японии, основываясь на сведениях, почерпнутых из иностранных газет и журналов. Японская печать, особенно журналы по экономике, политике, социологии, становятся для него предметом постоянного внимания и анализа. Он следит за самой разнообразной научной, научно-популярной и политико-пропагандистской литературой. Оценивает отношение к российским событиям в японской прессе. В середине 1920-х гг. его внимание концентрируется на японской политике в Китае. Николай Петрович самым тщательным образом анализирует различные аспекты японской экономики и состояния ее вооруженных сил. Он живо откликается на текущие события в Японии, а также на самые разнообразные публикации японских авторов. Кроме событий в мире экономики и политики, филологии и социологии его интересуют и отношение японцев к проблемам животноводства в Китае, и перспективы решения продовольственной проблемы Японии за счет развития рисоводства в Приморье»,—пишет о нем профессор А.С. Дыбовский из университета Осаки[200] и видит причины возможного влияния Мацокина на дальневосточную политику СССР в научной компетенции автора, а не в государственных и военных тайнах, добываемых и придумываемых с его помощью.
Откомандированный в 1927 году во Владивосток, Николай Петрович продолжает выполнять свои обязанности в спецслужбе. В книге А.М. Буякова и О.Н. Шинина «Деятельность органов безопасности на Дальнем Востоке в 1922—1941 годах» (М., 2013) упоминается эпизод с использованием конспиративной квартиры ИНО ОГПУ во Владивостоке: «С самого начала, с сентября 1927 года, три машинистки (одна из них стенографистка) работали во время поступления материала японского источника с двумя переводчиками японского языка—крупным японоведом Профессором и Павлом...»[201]
Излишне упоминать, что и во Владивостоке «профессор» Мацокин продолжает заниматься научной деятельностью и... симпатизировать дамам, говорящим по-русски с легким акцентом. Именно там он начал часто встречаться с подругой жены, еще до революции преподававшей вместе с ней в гимназии, Лютгардой Пашковской. Когда же в августе 1930 года японовед был переведен в распоряжение центрального аппарата ИНО ОГПУ в Москве, вместе с ним переехала и жена, и работавший у него с 1923 года повар — китаец Чжао Юнь Фу. Китайца в Москве Мацокин уволил, наняв неграмотную крестьянку из Курской области (протокол ее допроса «подписан» тремя жирными красными крестами), но Чжао время от времени приносил бывшему хозяину продукты питания, а возможно, и не только их. Во всяком случае, 850 долларов, изъятых у Мацокина при аресте, — сумма огромная по тем временам, а бывший повар нашел себе работу в качестве курьера китайских преступных группировок, существовавших в то время в Москве.
В октябре 1930 года, продолжая состоять на службе в ИНО, Мацокин становится профессором японского языка в Московском институте востоковедения. Но уже через пять месяцев покидает его «из-за разногласий по вопросам лабораторноэкспериментального метода в применении к изучению японского языка». Как раз в это время с женой Мацокина списалась Лютгарда Пашковская и попросила приюта на время поиска работы в столице. 21 июля 1931 года она прибыла в Москву и сразу же затеяла чрезвычайно активное общение не только с сотрудниками японского посольства, которых, как выяснилось на следствии, знала по их службе во Владивостоке в 1923 году, но и с мужем своей подруги. До отъезда «на Восток» в курьерском поезде № 2 Мацокин и Пашковская успели совершить прогулки «в парк ЦЦКА, в фотографии, по городу и т.д., на автомобиле по Ленинградскому шоссе и в Останкино. В общей сложности 6—8 раз»[202], но в основном встречались дома. Неудивительно, что жена Мацокина быстро все поняла и устроила скандал, в результате которого Пашковская вынуждена была провести одну ночь у другого знакомого (установлен, допрошен, непричастен), но уже на следующий день все повторилось. Разумеется, контрразведчиков встревожил не сам адюльтер, а то, что в результате него японские разведчики[203] стали частыми гостями Мацокина, о чем тот не обмолвился на Лубянке ни словом.
Тем временем Пашковская окончательно решила развести Мацокина с законной супругой и отправилась во Владивосток за вещами. Случайно зашедший за несколько дней до ее отъезда уже уволенный хозяином повар Чжао оказался попутчиком, а Мацокин, провожавший любовницу на вокзал, не смог с ней расстаться и купил последний остававшийся билет — в соседний вагон.
То, что произошло дальше, вы уже знаете: всех их ждал скорый арест и суд. Дело Чжао было выделено в отдельное производство, а о событиях, произошедших с Мацокиным, следователь — тот самый Василий Пудин — доложил в самые высокие инстанции: прокурору СССР Акулову, первому зампреду ОГЛУ Ягоде, начальнику ИНО ОШУ Артузову. Адюльтер и возможное предательство Мацоки-на стали делом государственной важности, возможно, еще и потому, что именно в это время готовилась публикация русского перевода (нетрудно догадаться, кто был автором) «меморандума Танака».
Обнародование состоялось в журнале «Коммунистический интернационал» в конце 1931 года и прошло без осложнений. Доказательств работы Мацокина на японцев следствием обнаружено не было, а револьвер и доллары профессору, как своему, списали на «легкие шалости». Хотя Мацокин и Пашковская обвинялись в шпионаже (и сроки в результате получили за него), но вину свою они тогда не признали. Для суда налицо оказалась только подозрительная активность в общении с иностранцами (Пашковская) и преступная халатность сотрудника разведки (Мацокин), не доложившего об этом общении, результатом которых стал приговор от 19 января 1932-го: 3 года концлагеря для Пашковской и 10 — для Мацокина.
Наказание стало шоком для японоведа, во время допросов не только отрицавшего связь с японской разведкой, но и непрерывно каявшегося в супружеской неверности, винившего во всем Пашковскую и признававшегося в любви к жене. И тут:«...вдруг получил десять лет концлагеря — да это до сих пор не укладывается в моей голове!»[204] Но в концлагерь «профессор Макин» так и не попал. Отсидку полностью провел во внутренней тюрьме НКВД на Лубянке, где продолжал выполнять свои обязанности переводчика ИНО ОГПУ, а в начале 1934 года оказался на свободе. Все это время он получал жалованье, а при выходе на волю ему были компенсированы и потерянные четыре месяца оплачиваемого отпуска. Впрочем, тюрьма есть тюрьма, и 1 ноября 1934 года прослуживший 10 лет в советской разведке профессор Мацокин был уволен «в связи с ослаблением зрения», после чего окончательно обратился к науке. Вероятно, к этому времени относятся неточные, но единственные сохранившиеся в истории воспоминания о нем одной из учениц: «...высокий, но плотный мужчина лет сорока пяти. Бритый, небрежно одетый в какую-то фуфайку; общительный, энергичный. Он жил в захолустном, сплошь деревянном Самарском переулке, за парком ЦЦКА: с одной стороны длиннейший забор парка на пригорке, с другой коричневые домики с садиками; их старые деревья смыкались над переулком, как над тихой речкой. На первом этаже одного домика, в просторной, почти не обставленной, но полной книг комнате жили вдвоем Мацокин и его жена—француженка Эрнестина Коффруа[205], красивая брюнетка, получившая образование в Сорбонне. Занимался он со мной вдохновенно, то тем, то другим, охотно отвечал на филологические вопросы и рассказывал о Японии, где ему удалось побывать до революции[206]. Тогда и возникло во мне первое увлечение языком, занятия были интересные, эффективные... но длились недолго, с февраля до мая 1933 г.[207]; их прервал сокрушительный роман: Мацокин влюбился в другую француженку, молодую и веселую Леонтину[208], блондинку, родом из нормандской деревни. Она была не то прислугой, не то официанткой в кафе. Тут уж было не до уроков. Он сразу бросил жену, и оскорбленная Эрнестина уехала в Париж. Через двадцать лет я узнала, что Мацокин был арестован, сослан в Магадан и скоро там погиб. Леонтину отправили в Вятлаг на 10 лет за то, что встречалась с ним полгода»[209].
