Наказание стало шоком для японоведа, во время допросов не только отрицавшего связь с японской разведкой, но и непрерывно каявшегося в супружеской неверности, винившего во всем Пашковскую и признававшегося в любви к жене. И тут:«...вдруг получил десять лет концлагеря — да это до сих пор не укладывается в моей голове!»[204] Но в концлагерь «профессор Макин» так и не попал. Отсидку полностью провел во внутренней тюрьме НКВД на Лубянке, где продолжал выполнять свои обязанности переводчика ИНО ОГПУ, а в начале 1934 года оказался на свободе. Все это время он получал жалованье, а при выходе на волю ему были компенсированы и потерянные четыре месяца оплачиваемого отпуска. Впрочем, тюрьма есть тюрьма, и 1 ноября 1934 года прослуживший 10 лет в советской разведке профессор Мацокин был уволен «в связи с ослаблением зрения», после чего окончательно обратился к науке. Вероятно, к этому времени относятся неточные, но единственные сохранившиеся в истории воспоминания о нем одной из учениц: «...высокий, но плотный мужчина лет сорока пяти. Бритый, небрежно одетый в какую-то фуфайку; общительный, энергичный. Он жил в захолустном, сплошь деревянном Самарском переулке, за парком ЦЦКА: с одной стороны длиннейший забор парка на пригорке, с другой коричневые домики с садиками; их старые деревья смыкались над переулком, как над тихой речкой. На первом этаже одного домика, в просторной, почти не обставленной, но полной книг комнате жили вдвоем Мацокин и его жена—француженка Эрнестина Коффруа[205], красивая брюнетка, получившая образование в Сорбонне. Занимался он со мной вдохновенно, то тем, то другим, охотно отвечал на филологические вопросы и рассказывал о Японии, где ему удалось побывать до революции[206]. Тогда и возникло во мне первое увлечение языком, занятия были интересные, эффективные... но длились недолго, с февраля до мая 1933 г.[207]; их прервал сокрушительный роман: Мацокин влюбился в другую француженку, молодую и веселую Леонтину[208], блондинку, родом из нормандской деревни. Она была не то прислугой, не то официанткой в кафе. Тут уж было не до уроков. Он сразу бросил жену, и оскорбленная Эрнестина уехала в Париж. Через двадцать лет я узнала, что Мацокин был арестован, сослан в Магадан и скоро там погиб. Леонтину отправили в Вятлаг на 10 лет за то, что встречалась с ним полгода»[209].
Н.П. Мацокин преподавал японский язык в «Комбинате иноязыков» в Москве (был и такой вуз в те годы), в энергетическом и антропологическом институтах. Много переводил, занимался критикой, пытался преподавать японский язык «с марксистских позиций» и активно боролся с коллегами, не разделяющими его воззрений. Почти всех их расстреляли в 1937 году. Он же навсегда остался в истории востоковедения не толыю как выдающийся ученый, но и как человек, не брезговавший в борьбе за место под солнцем самыми подлыми методами. Профессор А.С. Дыбовский в своей работе особо отметил последние три рецензии Мацокина, относящиеся к 1935 году: «Они характеризуются высокой политизированностью и приближаются по своему стилю к распространенному в советской прессе того времен жанру “политического доноса, с навешиванием ярлыков и стремлением уличить кого-то в отклонении от принципов классовости, партийности или иных вредительских действиях”»[210]. Психологически раздавленный отсидкой, лишенный пятикомнатной квартиры и живший теперь то в каком-то бараке, то в доме вполне добротном, но прямо напротив следственного изолятора «Матросская тишина», где днем и ночью он слышал, как открываются массивные металлические ворота, впуская очередной «воронок» с жертвами, Мацокин стал напуган и агрессивен. Его статьи наполняются «праведным гневом» и риторикой, усвоенной, должно быть, еще на работе в харбинском консульстве. Рецензия «профессора Макина» на учебник японского языка специалистов из военной разведки П.А. Гущо и Г.С. Горб-штейна вызвала возмущение большинства советских востоковедов. Придираясь к сугубо терминологическим и научным деталям, Мацокин обвинил авторов учебника в игнорировании советского подхода в лингвистике, протаскивании в советском учебнике грамматической системы «явно феодального происхождения» и в политических провокациях. Например, использование записи японских слов латиницей счел способом укрепления британского империализма. 37 ведущих востоковедов страны выступили тогда против, обвинив во вредительстве самого Мацокина. Николай Петрович, однако, не успокоился и раскритиковал примерно по ста (!) позициям «Словарь наиболее употребительных в современном японском языке иероглифов» А.А. Лейферта (тоже сотрудника военной разведки), сделав в конце неожиданный вывод о... полезности словаря. Наконец, Н.П. Мацокину попала в руки антология китайской и японской средневековой литературы, составленная профессором Н.И. Конрадом. Последний был уличен рецензентом в неправильных принципах отбора, из-за которых в антологию оказались включены синтоистские молитвословия норито, служащие, по мнению Мацокина, «средством угнетения и эксплуатации» японского трудового народа[211]...
Вновь арестованный по обвинению в шпионаже в пользу Японии в июле 1937 год, Н.П. Мацокин сразу же назвал на допросе пятерых «японских агентов», в том числе Н.И. Конрада («предатель»), Н.А. Невского, П.А. Гущо и Г.С. Горбштейна («вредители»)...[212]
На новом следствии Мацокин быстро заметил разницу между методами ведения дознания в «травоядном» 1931-м и теперь — в 1937 году и незамедлительно «признался», что был завербован японцами еще в 1913-м в Харбине, довольно подробно рассказал о работе представительства ДАЛЬТА в Японии. Однако следствие особенно интересовало, что именно Мацокин мог передать японцам во время своей службы в харбинской резидентуре, когда ему было «оказано определенное доверие органов ОГПУ» и он «выполнял важнейшие поручения ОГЛУ по переводам имевшихся в распоряжении ОГПУ документов на японском языке»[213]. «Я сообщал о тех материалах, над которыми работал в ИНО как переводчик японского языка, а именно о переводимых мною документах японского Генштаба и японский военных миссий в Харбине»[214], — ответил Мацокин. То, что материалы, к которым он был допущен, оценены следствием как «специально охраняемая государственная тайна», снова заставляет вспомнить о «меморандуме Танака». Если бы речь шла о документах японского Генерального штаба, то как раз они-то были самим японцам прекрасно известны, а вот «меморандум» стал для них настоящим сюрпризом. Не случайно поэтому дело Мацокина, в отличие от дел подавляющего большинства репрессированных японоведов, рассматривалось в особом порядке Военной коллегией Верховного Суда Союза ССР. Обвинителем выступил прокурор Союза Вышинский, а вел процесс председатель ВК ВС СССР Ульрих. Заседание 8 октября 1937 года длилось 20 минут, за которые Мацокин успел признать себя виновным, заявить в последнем слове, что «сожалеет, что так произошло», и попросить дать ему «возможность быть полезным Советской власти». В тот же день он был расстрелян на Донском кладбище в Москве. На память о нем остались научные труды да странное эссе под интригующим названием «Дерзновения»[215]...
12 мая 1992 года Комиссия по реабилитации определила, что Мацокин Николай Петрович, 1886 года рождения, русский, был осужден необоснованно, и реабилитировала его. Шестью днями позже была реабилитирована расстрелянная осенью 1937 года в Куйбышеве Грентцаль-Пашковская Луиттгарда Теодоровна, 1891 года рождения, немка, преподаватель немецкого языка Куйбышевского пединститута.
Глава 8. РОМАН КИМ — НИНДЗЯ С ЛУБЯНКИ
...Пикет обойди кругом,
Чей облик он принял, открой,
Стал ли он комаром
Иль на реке мошкарой?
Сором, что всюду лежит,
Крысой, бегущей вон,
Плевком среди уличных плит —
Вот твое дело, шпион!..
Р Киплинг. Марш шпионов.
Биографии большинства советских японоведов 20-х годов прошлого века полны загадок, драматических поворотов и трагических развязок. Но даже на их фоне жизненный путь Романа Николаевича Кима ошеломляет своей необычностью и авантюрной, совершенно «фан-фан-тюльпановской» яркостью. Едва начав изучать судьбу этого человека, я почти сразу получил три относительно полных жизнеописания своего героя, а грани его таланта — от исследований ниндзюцу до борьбы за «мир во всем мире»—так засверкали в необычных ракурсах реальности, что приходится только удивляться, как они могли соединяться в одном человеке. Это был настоящий ниндзя — человек из тени, шпион и ловец шпионов, сумевший спасти себе жизнь с помощью столь необычной стратагемы, что сам великий Сунь-Цзы, если бы мог узнать о его хитростях, долго в восхищении цокал бы языком и щурил бы мудрые глаза. В этой главе можно было свести воедино все, что автор узнал о Романе Киме, но я не смог отказать себе в удовольствии восстановить для читателя весь ход расследования...
