Жестока русская история, и жертвы её всегда были неисчислимы. Но, быть может, и в самом деле «золото огнём закаляется, а человек — напастями»? Не зря, нет, не зря Гоголь называл лучших представителей русского дворянства цветом нации, сосудом, в котором заключено нравственное благородство.
А что же Катерина, родовая аристократка? С нею не произошло преображения, как с Меншиковым и как позднее с её братом Иваном, она не стала терпеливой, как Наталья, нет! Она затаила свои мечты-мысли и… ждала своего часа, и верила в него. Конечно, вероятно, жила воспоминаниями. С детства сродники внушали ей: «Для чего рождён человек? Чтобы возвыситься, сделать достойное дело для отечества. А потому место его — возле трона, возле царя. Так всегда было в нашем роду — мы Рюриковичи!.. Знаешь, какой был Яков Долгорукий? Самому Петру I противоборство оказывал, воле его перечил, ежели то к пользе народной, ежели интересам государевым резон… Бывало, вкруг Петра одни похвальные вопли стоят, а он, Яков Фёдорович, своё: не можно, мол, такой указ подписывать, да и всё тут! Или просто в молчании пребывает. Русь стояла и стоит на древних обычаях, и в одночасье их не изменишь… Он и в Париже, и в Варшаве живал, а расцветал только в Москве… А сколько наших сложило головы в битвах! Сколько в плену годов провели!.. Княжны и княгини нашего рода самые красивые — эвон, какова ты уже сызмальства! Ищи себе мужа достойного! Найдёшь — оправдаешь род Долгоруких…»
…Не уходили из её памяти дни обручения с юным императором, рауты, балы, встречи с иностранными посланниками, с Миллюзимо… Вряд ли узнает Екатерина, что написала в своих записках любознательная и вездесущая леди Рондо. Она рассказывала своим лондонским гостям о пребывании в Москве весьма красочно:
«Ах, впечатления о Москве незабываемы! В какой момент забросила меня туда моя блуждающая звёздочка! Перед свадьбой юного Петра И. Он был совсем молод, юноша лет 14-ти. Однако — высок, строен, хорош собою и выглядел много старше своих лет. Черты лица имел хорошие, кожу очень белую, но было нечто тяжёлое, мрачное в его облике. Словно не по плечам был ему сей груз. Бедные монархи! Над ними с самого рождения повисает дамоклов меч — власть. Ну, как у нас Эдуард VI. В 10 лет стал королём, за него правили регенты, а в 15 он умер. В России я слышала выражение: “Тяжела ты, шапка Мономаха!” Воистину тяжела. Ни воли, ни свободы, ни веселья, а какие страсти кипят в борьбе за власть и благосклонность императора! А он, бедный, не может, не вправе выбрать себе жену по сердцу, не знает, что такое настоящая любовь… Да и рано ему о любви-то думать, у него ещё усы не выросли, а мальчик уж окружён “дельцами любви”, родовитыми и неродовитыми…
В выражении лица княжны Долгорукой было что-то капризное, особенно в надменной гримасе и в холодном взгляде.
Когда я появилась в России, всё ещё было полно воспоминаний о Петре Великом. Ты интересовалась личностью русского царя, называла его героем с большой буквы и просила, чтобы я писала о нём всё, что слышала. Пётр отнюдь не выглядел тем варваром, каким его представляли в Европе. В молодые годы он воспылал страстью к дочери одного немца — Анне Моне и весьма усердно за ней ухаживал. В конце концов она уступила и стала его любовницей. В течение многих лет (кажется, лет 10) Пётр, уже даже будучи женат, постоянно ездил с ней на окраину Москвы, любил её с редкой нежностью, и многие говорили, что общение с ней облагораживало этого Героя. Ты слушаешь меня, тебе не скучно?.. Благодарю! Ах, сколь играючи обращаются с нами судьба и случай!
Однажды Пётр I поехал осматривать построенную им в море крепость. Его сопровождали иностранные министры. Когда они шли по мосткам, польский министр упал в воду и, представь себе, утонул, несмотря на все попытки спасти его. Когда вытащили тело, император приказал достать из его карманов бумаги и запечатать на виду у всех. Но тут из кармана выпал портрет. Пётр подобрал его. Каково же было его удивление, когда в том портрете узнал он свою возлюбленную! Царя охватил гнев, и он тотчас же приказал вскрыть те бумаги. В них оказалось несколько писем Анны Моне, адресованных покойному, причём с выражением самых горячих чувств. Пётр приказал доставить к нему неверную женщину. Она стала отрицать связь с поляком, тогда царь показал миниатюру с её портретом и письма, сообщил Анне о его смерти. Когда она услышала о гибели своего тайного любовника, то залилась горючими слезами. Гнев Петра был ужасен, казалось, он готов убить Анну. И вдруг… он заплакал. А потом сказал, что всё прощает… Подумай только: он её обожал, а она так обманывала его! Но он понимал, что приказать кого-то любить невозможно, нельзя завоевать сердечную склонность, и тогда он сказал ей: “Вас я ненавидеть не могу, а себя ненавижу за слабость. Но я заслужил бы совершенного презрения, если бы продолжал жить с вами. Поэтому уйдите с глаз моих, пока я ещё в силах сдержать свой гнев, иначе я за себя не отвечаю… — И добавил уже спокойно: — Вы никогда не будете нуждаться, но я не желаю вас больше видеть”.
Почему я рассказываю тебе эту историю? Мне кажется, что в ней есть что-то общее с историей Петра II. Юный император был совершенно неопытен в любовных делах. Не успев никого полюбить, он сделался игрушкой в чужих руках…
Так вот, я наблюдала Екатерину Долгорукую в салоне супруги министра. Она приезжала туда ненадолго и почему-то спешно удалилась. Остальные гости (в основном русские) стали играть в карты. Я вообще недоумевала, почему знатные люди так много времени тратят на игру, и размышляла о человеческих слабостях. У нас в Лондоне, особенно при королевском дворе, играли редко, а азартными играми совсем не увлекались, как это делали французы, итальянцы, русские.
Я заметила, что княжна Екатерина к картам относилась с пренебрежением, но дело было даже не в пренебрежении, а в том, что её занимало другое: сердце её было преисполнено нежной страстью, и уходила она неспроста: была безумно влюблена в офицера из свиты австрийского посланника — некоего Миллюзимо…
Как-то в Петергофе давали бал, и Екатерина танцевала с этим австрийцем. Боже мой, как цвело, как сияло её лицо! И вдруг переменилась, рассердилась и стала танцевать с Остерманом! Тот спросил её: отчего она бросила таланта, красавца и танцует с ним, стариком? “Ах, он провинился предо мною!” — капризно ответствовала она. В другой раз я от неё услышала: “Мой нрав очень трудный: когда я вижу солнце, я думаю, что его скоро закроет туча; когда вижу старое дерево — думаю, что оно может на меня упасть. Мне всего мало! И книг (а она много читала), и кавалеров, и власти…”
Такова она была, надменная Екатерина. На том же балу её пригласил юный император, и она вдруг стала так прижиматься к нему, что некоторым стало неловко глядеть на это… Куда подевалось кроткое выражение лица, которым она меня подкупила при первой встрече?»
Екатерина, эта роковая красавица, судя по воспоминаниям ссыльных, притягивала к себе ссоры и неприятности. Она требовала, чтобы к ней обращались «Ваше Величество». В дороге, когда солдаты потребовали, чтобы она сняла с руки перстень (царский!), она с вызовом бросила: «Только вместе с пальцем!» Когда прислали новых солдат и смазливого офицера, она повелевала им, как во времена Средневековья. Как тут не вспомнить балладу о красавице, которая сказала: «Коли меня, мой рыцарь верный, ты любишь так, как говоришь, ты мне перчатку возвратишь!» — и бросила перчатку в клетку со львами.
Однако, если тот офицер-рыцарь пытался перейти границу, красавица требовала защиты у братьев, и в результате возникали потасовки.
Однажды своенравная женщина услышала за спиной: «Это вторая невеста почившего в бозе императора Петра». Резко обернувшись, она крикнула: «Не вторая, а первая!»
Звали того почитателя княжны капитан Овцын, был он храбр и пригож собою. И в скором времени его забрали в экспедицию, к Витусу Берингу… По воле Бирона или благодаря его храбрости — неизвестно.
И всё же даже таких избалованных гордячек, как Долгорукая, Сибирь заставляет смириться, терпеть, приспосабливаться и ждать светлого часа, красоты полярного сияния и — окончания ссылки. Для Екатерины Алексеевны конец наступил осенью 1740 года, спустя десять (!) лет, — уже после смерти «злыдарихи»… Однако Катерину ждала не воля вольная, не Москва, а… женский монастырь.
Быть может, там, в одинокой келье, обрела она смирение? Увы! Княжна и там, под Томском, оставалась сама собой, не смирила нрава.
Она и в монастыре требовала, чтобы обращались к ней не иначе, как «государыня-императрица», а с монахинями и игуменьей разговаривала так, будто это её рабыни. Как-то раз мать игуменья в сердцах замахнулась на неё чётками — Екатерина повернулась и, с презрением глядя на неё, крикнула: «Надобно и во тьме свет видеть! Я — княжна, ты — холопка». После чего окно в её келье наглухо заколотили.
