в конце процесса, в своих наставлениях присяжным и в формулировках каждого вопроса в отдельности, он сделал все, от него зависящее, чтобы не допустить оправдательного приговора.
Но даже продажный Болдырев, при всем своем желании помочь прокуратуре, не всегда мог вынести вызывающе-грубое поведение обвинителей. Например, Замысловский, во всеоружии своей всероссийской известности, раздражался когда должен был выслушивать мягкие замечания этого провинциального судьи, и свое раздражение он настолько показывал, что Болдырев, наконец, терял терпение и кричал на него: "Г-н Замысловский, прошу Вас не жестикулировать, когда я говорю"!
Когда Виппер в обращении со свидетелями защиты переходил границы элементарного приличия, Болдырев должен был (180) его останавливать "стыда ради". Что касается Шмакова, то самый терпеливый судья не мог бы его вынести уже из-за скучнейших его разглагольствований. Болдыреву то и дело приходилось напоминать Шмакову, что он здесь присутствует в качестве частного истца, а не в качестве эксперта по еврейскому вопросу, или по вопросу ритуальных убийств, происшедших по его мнению за последние восемьсот лет.
Но труднее всего было справляться с экспертом по религиозным вопросам, отцом Пранайтисом, выставленным прокуратурой. Пранайтис, в придачу к духовному сану, обладал величественной осанкой. Лондонский корреспондент "Таймса" сообщал о нем: "Пранайтис - одна из самых поразительных фигур на процессе: это тощий католический священник, с нависшими бровями, одетый в рясу, с большим золотым крестом, свисающим с пояса на серебряной цепи, с изображением Христа на нем".
Этого, как бы он ни отклонялся от дела, уже никак нельзя было унять. Он, так же как его учитель Лютостанский, считал себя призванным разоблачать дьявольскую природу еврейской нации.
Утомленный Болдырев бессчетное число раз выговаривал ему и умолял держаться улик, указывающих на ритуальное убийство. Но, в конце концов, понял, что это безнадежно и махнул на него рукой.
Еще в начале процесса, "агент Д." писал в своем рапорте в Петербург: "взаимоотношения между сторонами чрезвычайно обострились". Да, так оно и должно было быть! Ведь тут речь шла не только о правосудии над Бейлисом, но также и о будущем России.
Лондонский "Таймс" суммировал в сжатой форме: "С каждым днем становится все очевидней, что тут за формами закона и суда решается сражение громадного политического значения; здесь не дело Бейлиса; возможно, что это последний бой глубоко закоренелых реакционных сил Империи против всего прогрессивного, что есть в России".
Для такого боя трудно было бы подобрать два более подходящих вражеских стана чем те, что противостояли друг другу в зале суда. Противопоставление это было еще тем (181) замечательно, что ни один из защитников не принадлежал к крайне радикальному крылу, Карабчевский и Маклаков были умеренные либералы (монархисты-конституалисты). Но верующих в ритуальные убийства они презирали за их нравственную и политическую нечистоплотность; было бы трудно определить, что больше волновало адвокатов Бейлиса: бессовестное преследование невинного человека или готовность черносотенцев перед всем миром втоптать в грязь имя и честь России.
За это презрение обвинители, со своей стороны, полностью платили адвокатам взаимностью: они видели (или притворялись что видят), как евреи всего мира толкают Россию и весь свет в пропасть, в то время как наемная, по их мнению, или обманутая русская и иностранная интеллигенция лицемерно делают предметом спора виновность или невиновность никому не интересного ничтожного еврея Менделя Бейлиса.
(182)
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
КАРТЫ РАСКРЫТЫ
Глава шестнадцатая
ОСНОВНЫЕ МОМЕНТЫ ПРОЦЕССА*
Тяжелое молчание нависло над залом суда после того, как секретарь закончил чтение обвинительного акта длившееся полтора часа; в зале чувствовалось невысказанное недоумение. Что же это такое? Неужели после двух с половиной лет подготовки в этом состоял весь обвинительный акт?
Те, кто внимательно следили за бессвязной, кое-как сшитой историей дела, были совершенно потрясены, но даже те, чье внимание порой ослабевало во время скучного чтения, были сбиты с толку. Тут надо сказать, что кроме тех недостатков, которые побудили В. В. Шульгина написать на другой день свою пламенную на него атаку, этот обвинительный акт содержал в себе одну черту относительно которой мнения не разделялись - контраст между торопливым обвинением против Бейлиса, и продолжительным усилием и сосредоточенностью в обелении Чеберяк - Кого же тут судили? Менделя Бейлиса или Веру Чеберяк? Официально, как будто бы Бейлиса, по сути материала выходило что судят именно ее; иначе, на основании представленного материала и быть не могло; прокуроры, приспосабливаясь к этому неизбежному отрицательному положению всячески трудились, чтобы повернуть его в свою пользу.
Мы начнем с обвинения против Бейлиса:
2.
Часть стратегического построения обвинителей (на которое они потратили чуть ли не три дня) состояла в подробном, с длинными повторениями, утверждении (никем, впрочем (183) неоспариваемым) что Андрюшина семья была непричастна к убийству.
Только во второй половине четвертого дня суд над Бейлисом начался по настоящему. В распоряжении обвинителей имелись шесть главных свидетелей: Фонарщик, его жена, Волковна, муж и жена Чеберяк, и их единственная оставшаяся в живых дочь Людмила.
Что касается фонарщиков, они своими противоречиями в показаниях во время перекрестного допроса, на предварительном следствии, давно себя дискредитировали и никто из журналистов не мог понять зачем прокуратура их вызвала в суд. По мере того как развертывался процесс остальные четыре постепенно погубили самих себя.
Мы уже описали некоторые имеющие значение сцены; мы их теперь кратко повторим для выяснения картины. Первая, указавшая следствию на очевидца, видевшего как Андрюшу схватили в утро убийства, была Юлиана Шаховская, фонарщица. Очевидцем этим, по ее словам, была Анна (по прозвищу - Волковна) старая, бездомная женщина, летом спавшая где попало, а зимой, в каком-нибудь углу крытого рынка.
Когда ее в первый раз вызвали к следователю, Волковна, очень обстоятельно (согласно официальной версии) рассказала то, что будто-бы уже говорила Юлиане, а именно, что она видела, как Бейлис неся Андрюшу на плече, бежал по направлению к печи, кирпичного завода. Но тут, на суде, она к возмущению и ярости обвинителей и к видимому удовольствию публики, совершенно растерялась. Плаксиво, с приседаниями и поклонами, со всякими "дорогие мои" да "батюшки мои" - она отреклась от всего своего показания: "Я ничего не говорила", "я ничего не видела", "они что-то написали, а потом велели мне уйти, я и ушла".
"Отвратительно", "комично", "нелепо" - таковы были выражения некоторых корреспондентов по поводу этого выступления. Волковна не только отказалась от своего первоначального показания, прочтенного ей на суде, но при очной ставке с Шаховской она вообще отрицала, что она когда-либо ей говорила об убийстве, и отрицала что когда-либо видела зайцевский завод.
(184) Дальше, в свое время, Юлиана указывала также на второго якобы очевидца, видевшего как утаскивают Андрюшу - на сей раз это был ее собственный муж. Но еще задолго до суда Шаховской дал показание, отрицавшее, что он когда-либо говорил жене, что видел, как Бейлис утаскивает Андрюшу. И теперь, на суде, вышло наружу какими способами эти прежние показания были от него "вытянуты", как Полещук и другой агент тоже помощник Красовского, оба понукаемые шайкой Голубева, работали над этими тремя свидетелями, посредством обещаний, угроз и ...водки.
Карабчевский: "Велели ли вам детективы обвинять Бейлиса?"
Шаховской: "Они угощали меня водкой; велели разное говорить..."
Карабчевский: "Велели ли они вам обвинить Бейлиса?"
Шаховской : "Да".
Карабчевский напирал на Шаховского уличая его в противоречиях и загонял его в угол, повторяя этот прием несколько раз, конечно, имея ввиду обратить внимание присяжных на все это.
Карабчевский: "вас допрашивали семь раз; вы также показывали что Женя вам рассказывал как чернобородый мужчина гнался за ним и за Андрюшей. Признали ли вы впоследствии что Женя никогда вам ничего подобного не говорил, и что вы все это выдумали?".
Шаховской оставался нем; судья Болдырев попробовал его подталкивать: "припомните, говорили вы это или не говорили?" -- на что Шаховской ответил: "не помню".
Четвертым, из главных свидетелей обвинения был Василий Чеберяк, отец умершего Жени. Его допрашивали на седьмой или восьмой день суда. Ему Женя незадолго до своей смерти якобы рассказывал, что Бейлис гнался за ним и Андрюшей приблизительно в тот самый час того самого утра, когда произошло убийство. Василий Чеберяк дал свое первое показание 20-го декабря 1911 г. На суде он показывал следующее:
