- Десять тысяч целковых тому, кто найдет их и воротит мои деньги! кричал Панчуковский с крыльца, бегая то в конюшню, то за ворота.
Написаны повестки в стан, в суд, в полиции трех соседних городов.
К знакомым и к приятелям посланы особые гонцы.
Панчуковский взошел наверх. Комната Оксаны была пуста.
"Разом какого счастья лишился я! - подумал полковник.- Говорят, что человек идет в гору, идет и вдруг оборвется... И правда!.."
Полковник бродил по дому, проклинал весь мир, звал к себе поодиночке всех, кто еще возле него остался, советовался, кричал, сердился, делал тысячи предположений, рвал на себе волосы, беспрестанно бегал на балкон, смотрел в степь, наводил во все стороны ручную подзорную трубу и плакал, охал, как малый ребенок.
Из посланных некоторые воротились к обеду, другие к вечеру, третьи вовсе еще не воротились. Ответ был один: никто ничего не открыл. Беглецы ускакали без следа.
На рассвете длинной темной ночи, в которую никто в доме и во дворе полковника не заснул ни на волос, к крыльцу Панчуковского с громом подъехал экипаж.
- Немец приехал! Шульцвейн! - сказал кто-то, вбегая к полковнику, который лежал, обложенный горчичниками, в постели. На столе стояли склянки с лекарствами. Доктор сидел возле.
"Опять его судьба ко мне в такой час заносит!" - с невольною досадою подумал Панчуковский и молча, с грустною улыбкою протянул руку входившему в кабинет колонисту.
- Ist es moglich?* - спросил Шульцвейн, грубыми и неуклюжими шагами подходя к кровати Панчуковского.- Есть ли какое вероятие в том, что разнеслось теперь о вас?
- Все справедливо! - тихо сказал полковник, качая головою из подушек.
- Кто же это все сделал?
- Слуга, рекомендованный вами.
- Ай-ай-ай! И я причина вашего разорения, может быть, гибели? Ах, mein Gott, mein Gott!** Я бесчестный человек!
* Возможно ли это? (нем.)
** Боже мой, боже мой! (нем.)
Панчуковский попросил его прийти в себя, успокоиться, сам сел и попросил сесть гостя. В той же синей потертой куртке, с теми же длинными костлявыми ногами, румяный и белокурый колонист уселся, охая и поминутно ломая руки.
- То, что случилось со мной, Богдан Богданыч, могло, наоборот, случиться и с вами. Не в рекомендации дело; вы его не знали и за него не ручались. Дело с беглыми, как видите, у меня оборвалось...
- Но я, я!.. Через меня! Ах, mein Gott, mein lieber Gott!
- Вы мне порекомендовали этого негодяя, зато от вас я впервые узнал и о моей красавице... Что теперь от вас таиться? Шутка судьбы?
Отчаянию и неподдельной горести Шульцвейна, однако, не было границ. Он ходил по комнате, размахивал мозолистыми руками, останавливался, делал тысячи предположений о поимке грабителей, вызывался сам их искать, сам своими средствами; предлагал на первое время часть собственного капитала к услугам полковника, для его первых хозяйственных оборотов.
- Сколько же они у вас всего похитили?
- За двести тысяч... да-с!
Шульцвейн падал на диван, топал уродливыми ногами, вопил, осклабляя розовые сочные губы до ушей, стонал, бил кулаками в стол, себя в грудь и кричал: "Двести тысяч, двести тысяч!"
- Да что вы так выходите из себя? - уже иронически спросил полковник.
- Это деньги нажитые, трудовые! Я знаю труд! Я его знаю! Боже мой, боже, когда бы их нашли! О, если бы их нашли!
- Вы видите, я спокоен. Мне жаль более моей красавицы. Видите, я вам сознался...
Утром подъехали другие соседи: братья Небольцевы, Швабер, Вебер, Авдотья Петровна Щелкова. Шутовкин вошел, похрамывая и проклиная дорогу. Он особенно нежно и с чувством пожал руку полковника.
- Душа, Володя! Я тебя лучше других понимаю; не денег тебе жаль, ты жалеешь другого сокровища - ее! Она готовилась тебе подарить ангела-сына или, может быть, дочь.
Шутовкин, едучи к новому другу, выпил. К обеду прискакал Подкованцев. Он был смирнее, не попросил по обычаю ни бювешки, ни манжекать, внес портфель, достал оттуда какую-то бумагу, подал ее Панчуковскому и, обратясь к присутствующим, сказал:
- Меня, господа, берут у вас, гонят в отставку; вы меня не отстояли, а увидите,- без Подкованцева вам житья не будет.
- Нет, мы вас не отдадим...
- Не отдадите? Теперь уже поздно! Зато я тот же-с, как и был! Вы бы послушали прежде мои новости: фаэтон, господа, полковницкий я нашел, и его сюда уже везут...
- Нашли, экипаж нашли! - закричали слушатели и сбежались поздравлять полковника,- а лошади?
- Один экипаж пока,- печально заключил исправник,- экипаж и два пустые чемоданчика на берегу моря, an bord de la mer, messienrs!*. только покамест и нашли!
* На берегу моря, господа! (фр.)
Но найдем и остальное. А лошади пали, загнанные вскачь на сорока пяти верстах... Жаль их!
- Как же это нашли?
- Видите ли: новые чиновники-чистуны брезгают приемами отцов и дедов, а мы еще живем по старине. Я гаркнул на моих соколиков, значит, созвал ближайших к городу моих приятелей, то есть разных мошенников-с - извините и сказал эйн вениг такое наставление: ищите и обрящете, толцыте и отверзется, а чтоб вы мне полковницкие вещи разыскали! Всех переловлю!
- И нашли!
- Нашли пока одно; может, найдем и другое...
Присутствующие стали строить новые планы поисков.
- Деньги Владимира Алексеевича в золоте, значит, появятся либо в портах, либо в Нахичевани. Надо там следить! Да и как следить? Стан за сто верст, суд за сто двадцать! Этакая даль, пустыня...
- Ничего из этого не будет! - решили другие.- Денег не воротишь! надо облавы на этих проклятых беглых сделать; это от них все бедствия идут, оттого что у нас людей без паспортов держат.
- Да вы же их, Дмитрий Андреевич, держите больше всех нас, вы же! сказал кто-то Небольцеву.
- Хороши и вы. А кто кучера моего передерживал в прошлом году, а?
- А мою девку-с?
- А моего табунщика?
- Да он же не ваш?
- А чей же?
- Он тоже беглый, а не ваш; я потому его и держал.
Авдотья Петровна Щелкова вбежала впопыхах.
- Мосье, фаэтон Владимира Алексеевича привезли!
Все выбежали на крыльцо. У конюшни действительно стоял весь избитый и загрязненный фаэтон. Его привезли на обывательских. Самойло держал его рукою за колесо.
- Что, брат, Самуйлик, не думал дожить до такой жалости? - спросил кто-то.
Покачал седою головою Самуйлик и ничего не ответил. Все дворовые ходили как шальные.
- Конец, нам, видно, приходит! Бога мы вконец прогневали!
Гости толпой стояли на крыльце, шушукаясь: "Двести тысяч, двести тысяч! это еще небывалое дело в крае!"
- Как, однако, экипаж отделали! Да и погода грязниться стала. Ишь как потеплело; облака не зимние бегут, будто весной пахнет. Как бы сегодня дождя не было! Распустит, засядем все мы тогда здесь у полковника на неделю...
- И в самом деле, господа, пора бы по домам, - сказал Вебер.
- Погодите, исправник еще ждет сегодня одной справки: он на плавни, в камыши послал лазутчиков: не туда ли скрылись беглецы?
- Весной запахло, больших барышей Подкованцев лишится; теперь от контрабанды им только и житье настает! Недаром же он у моря терся, что там так скоро нашел брошенный фаэтон!
Перед вечером приехал нарочный верховой из-за Андросовки с вестью от лазутчиков от соседних греков.
Действительно, по слухам, беглецы перебрались к Дону и скрылись в его гирлах, в камышах. Бросив фаэтон, они наняли у каких-то неводчиков повозку, а потом сели на отходившую береговую барку, прошли часть пути водою, по взморью, и скрылись по направлению к устьям Дона.
К ночи еще более потеплело. Пошел дождь. Гости бросились по домам. Исправник заночевал у полковника.
Утром Подкованцев проснулся; над степью плыли теплые непроглядные туманы. Снег исчезал. Поля отдавались уже картинами нежданной-негаданной весны. Мигом в сутки распустило так, что исправник в обеденное время другого дня выехал от Панчуковского в тарантасе, гуськом, в двенадцать лошадей. И то поехал, еле-еле тащась, в океане невообразимой грязи. Дождь пошел и лил три дня сряду. Стала небывалая распутица.
Зато тут же, между двух-трех дождей, среди еще не сошедшего снега, откуда взялась зелень. В степи показались озерки; мелькнули весенние цветы. В облаках затурликали журавли. Потянулись вереницы гусей. Через новых три-четыре дня в одиноких затопленных оврагах, покрытых лесками, загремели недалекие крымские и кавказские гости - соловьи. В воздухе запахло почками тополей. Дни прояснели. Подул с юга крепкий морской ветер. Туманы уплыли. Пышно засинело у берегов море. А Дон, дробясь мутными потоками песчаных гирл, бурлил, кипел, шумел и катил к нему свои пенистые и привольные воды.
Окна выставлены, о шубах и помину нет. Плуги бороздят уже степи. Стада высыпали в поля. Теплый душистый пар струится и стелется над тихими, веселыми долинками и пригорками. Стада овец пасутся, утопая в парках. А солнце весело-весело катится, и каждый, радуясь отходу недолгой зимы, мигает, с любовью взглядывая на ярко сверкающее небо.
XIII
Облава на беглых
